Разрешите объясниться…
Я согласен с утверждением, что слово произнесенное – есть слово лжи. Почему тогда я взялся за эти записки, спустя столько лет? Этот вопрос мне интересен и самому, так как я никогда до этого даже не пытался хоть как-то систематизировать свои воспоминания. Да и вообще не очень-то люблю вспоминать, так разве что когда что-то сильно заденет за живое.
Невозможно объяснить тому, кто не служил, что такое дедовщина, а тому, кто служил, рассказывать не надо, он и сам все не хуже тебя знает. Невозможно, видимо, и объяснить, что такое Чернобыль. Что это не районный центр в Киевской области, а катастрофа, произошедшая в апреле 1986 года – знают все, но, вот, как и с дедовщиной, объяснить, что это такое тем, кто там не был почти не реально.
Наверное, так же невозможно выселенцу, объяснить другому человеку, почему он бежал из родного дома, спасая своих родных и детей, бежал с земли предков, потому что каким-то дядям захотелось удовлетворить свое любопытство. Невозможно, это я уже знаю по себе, объяснить кому-либо, что ты счастливчик, а потому до сих пор способен относительно нормально жить и трудиться, что ты один такой из 69 человек, работавших рядом с тобой, остальные за эти годы стали либо инвалидами, в лучшем случае, либо отошли от дел земных. Все хорошо, только что-то все равно сидит в тебе и давит и на психику, любое недомогание начинаешь оценивать, добралось ли до тебя или еще нет, и задаешь себе вопрос: не пришел ли твой час?.
Скажу честно, очень долгие годы меня мало волновала та ложь, которая по самым разным причинам клубилась вокруг этой катастрофы, превращая ее во что-то очень расплывчатое, лишенное конкретных очертаний. Ее масштабы оценивать не нам, а нашим потомкам, которые будут свободны от тех многих факторов, которые вынуждают людей писать и говорить то, что они пишут и говорят. И самый главный фактор, который до сих пор остается ведущим, – это огромные деньги которые, с одной стороны идут на ликвидацию последствий, с другой стороны деньги, вложенные в атомную промышленность. На какие из этих серебряников написаны, либо издаются те или другие статьи и книги, по-моему, угадать не трудно. Попробуйте сами: в одних говорится, что произошла катастрофа, которая изменила историю человечества, в других, что вообще ничего страшного не произошло, а все разговоры о том, что кто-то пострадал – мифы. Самое интересное, что реальных цифр я не вижу ни у тех, ни у других. Нет, конечно, цифр море и по степени загрязненности, и по изменениям заболеваемости, но всё то, что можно найти в печати, либо заумно до такой степени, что даже физики и медики разобраться не в состоянии, либо оспариваются простейшими логическими рассуждениями. В реальности сторонники и той и другой интерпретации в первую очередь апеллируют к чувствам читателей – а это говорит, что реальное положение если кто и знает, то держит его в глубочайшей тайне.
Для любого действия нужен толчок: что же послужило толчком к тому, что я сел за клавиатуру? Простая ситуация, ко мне подошел один из моих знакомых, и задал вопрос – читал ли я книгу Алексиевич “Чернобыльская молитва”? Я признался, что нет, да и желания особого не испытываю. Тогда он сообщил мне, что это вторая книга этой дамы, которую он читает и у него не укладывается в голове, что все могло быть так, как отражено. Результат: в моих руках оказался том, где под одной обложкой было собрано две книги: о войне в Афгане и та самая “Чернобыльская молитва”. Этому парню было важно получить критерий истинности, афганцев, среди его знакомых не было, а вот я оказался, так получилось, что для него я стал тем индикатором, по которому ему предстояло найти свой критерий. Необходимо осознать, что ему было всего шесть, когда все произошло, естественно, что я согласился прочитать, и, по крайней мере, дать минимальное какое-то мнение об этой книге, а прочитав, понял, что основными свидетелями тех дней становятся именно такие авторы, со своим заказным мнением, которое очень хорошо сформулировано.
Писала ли она неправду? Нет, но, как известно, самая трудно распознаваемая ложь – это слегка искаженная правда. Я не могу поверить, что люди, с которыми она разговаривала, вела беседы, очень быстро за пять-десять минут ей излагали свои мысли, которые она быстренько фиксировала и бежала к следующему. Ее беседы выглядят как стенограммы и занимают две три странички. Уже здесь заложена неправда, либо это должна быть стенограмма, либо уж рассказ, в авторском исполнении. В том виде как это написано – просто подстава, авторское мнение, под видом стенограммы, художественный прием, так сказать, для пущей убедительности, тем более, что в предисловии говорится о документальности. Свидетельств этих собрано не один десяток, и все они как на заказ говорят ровно в струю со сверхзадачей автора. Такое единообразие мнений и историй наводит на размышления о том, что сделана выборка, тем более, что это не трудно – надергать цитат из двух–трех часовой беседы, особенно, когда грамотно задаются вопросы… Не удивительно, что ее герои потом пытаются защищаться в суде, хотя это дело заведомо бесперспективное. Именно такая, так сказать документальность и заставила попробовать сохранить, то, что помню сам.
Я не претендую на точность, я фиксирую только то, что помню, то, что за эти почти двадцать лет осталось в памяти. Человеческая память, как известно, не совершенна, она многое теряет, но какие-то детали сохраняет так, что они светятся ярче событий, которые произошли вчера. Но главное достоинство памяти состоит в том, что даже утеряв все детали она держит ощущения и настроения, которые никогда не тускнеют. Вот на этих воспоминаниях о том как я себя ощущал и держатся мои записки, хотя я и не очень уверен, что правильно помню то, что их породило.
Мне очень хочется вспомнить самому, какими мы были, когда попали в это дело, что с нами случилось дальше, как мы пришли в сегодняшний день. Я пытался раскопать корни наших поступков, не знаю, на сколько у меня это получилось. По крайней мере, я думаю, что мне удалось выполнить задачу минимум, то есть зафиксировать сегодняшнее состояние моей памяти в том виде, в котором оно есть.
Не ищите на этих страницах фотографий, то что пытался снять я не получилось, а чужие фотографии помещать у меня нет желания, так как нет материалов, которым бы я мог доверять до конца.
Как все началось.
С какого момента для меня приобрело смысл слово Чернобыль? Трудно сказать, впервые я его услышал уже после майских праздников это совершенно точно. О том, что рванула какая-то атомная станция, мы услышали еще до них, но, как человек достаточно в тот момент аполитичный и семьей замотанный (у меня третьего марта родился второй сын, когда первому было чуть больше полутора лет), я, честно говоря, сначала не очень поверил во взрыв. Ну, какая-то авария, может быть даже с выбросом радиоактивности, но чтобы атомный взрыв? То есть до появления официальных сообщений, почему-то, то, что это может быть взрыв не атомный, никто не подумал. Тем более, что к тому моменту все уже начали посмеиваться над горбачевской гласностью, когда говорится о чем попало и где попало, не верилось, что атомный взрыв кто-то решится скрывать.
Когда же пошли первые официальные сообщения, то соответственно сразу же пошли разговоры о том, что взрыв не случаен, в качестве неоспоримых доказательств диверсии приводились разного рода рисунки, которые публиковались в газетах приблизительно за неделю до взрыва. Нашлись, конечно же люди, которые на этом деле то ли пошутили, то ли поиздевались, выпустив второго мая одну из центральных газет с отчетом о первомайской демонстрации, оформленную парой гвоздик на каждой странице. Эту газету я помню хорошо и в случайность этого не верю, а вот в то, что кто-то за неделю до того совместил два снимка на двух страницах, один – со станцией, второй – со взрывом, так что если посмотреть на просвет то получался взрыв на станции, верится слабо. Нужно помнить, что до аварии о чернобыльской станции вообще много писали, так как там был почти готов к запуску пятый реактор, так что любые совпадения вполне возможны. Могу сказать, что до конца мая слово Чернобыль уже успело занять свое место, и масштабы произошедшего у нас в Академгородке ни у кого сомнений не вызывали.
Работал я тогда в Институте Теоретической и Прикладной Механики, точнее, там я работал, а числился и получал зарплату – в МСУ 78 треста Химэлектромонтаж.
Все это в те годы называлось система проданных людей. Экономической основой подобных вещей было то, что существовало два вида денег, наличные и безналичные, и разница между ними была существенна. Суть происходящего была в следующем: у института не хватало ставок на проведение работ, особенно тех, которые относились к обслуживанию экспериментов, то есть были как бы вторичны. Можно было идти по пути того, чтобы в верхах пробивать новые ставки, а можно было поступить по другому – заключить договор на обслуживание или выполнение каких-либо работ, например, тех же работ по связи на обслуживании трубы со сторонней организацией и платить им по смете. Выглядело это следующим образом, институт за нашу работу выплачивал управлению порядка 4 000 рублей в месяц, а управление выплачивало нам около 400 рублей на руки. Интересно было всем! Институт экономил ставки, которые мог пустить на свое усмотрение, управление имело без хлопот какой-то выполненный объем в денежном выражении, а наша зарплата была несколько выше той, что мы получали бы в институте. Но всякие плюсы имеют свои минусы, мне трудно оценить какие минусы имели институт и управление, но для нас, непосредственных исполнителей, неудобство состояло в том, что в любой момент нас могли сдернуть из института на день-два, а то и на месяц, на ликвидацию какого-нибудь прорыва. Конечно же, это не случалось каждый день, и даже не каждый месяц.
Как известно, генподрядчиком по строительству саркофага был Сибакадемстрой под управлением Лыкова, поэтому ребят из Новосибирска непосредственно в главных точках работ было с избытком. Хотя, может, я и хватил лишку со словами, что всем это известно, так как официально там работы вело 605 монтажно-строительное управление, по крайней мере, все бумаги, которые у меня остались, помечены именно этим словом, но реально саркофаг все же строил Сибакадемстрой. Так вот, с начала июня, видимо с момента решения того, что и как будут строить, поехали первые знакомые мне люди на работы по ликвидации аварии, а к июлю эти командировки стали массовыми. В средине июня стало известно, что от нашего управления тоже поедет группа, это никого не удивило, так как Химэлектромонтаж генеральный субподрядчик Сибакадемстроя. Это означало одно: там, где работает Сибакадемстрой, обязательно все работы по электрике и связи достанутся нашему тресту, и, если электриков было много, то связистов – только наш участок. Что делать и какие работы предстоят, конечно же, никто не знал, но об этом, как-то никто и не задумывался. Что говорилось, когда об отправке заходила речь? Честно признаться не помню, дневников я тогда не вел, так что в памяти остались только общие ощущения об обстановке. Помню, что преобладающее мнение о тех, кто едет в зону было достаточно однозначно – смертники.
Не помню откуда, но кто-то добыл книгу об исследованиях последствий радиационного облучения в Японии и ликвидаторов последствий аварии, когда американский самолет уронил атомную бомбу где-то в Гренландии. Сама книга была слишком научна, чтобы я запомнил что-либо, кроме конечных графиков, но из них без вариантов следовало, что для тех, кто получает не смертельные дозы, критическим становится пятый год: именно на него приходится наибольшее количество заболевших, далее – к концу десятого года заболевают практически все, те же, кто перевалили десятилетний рубеж, как правило, уже не выпадают из общей статистики заболеваемости для своего возраста. Основной причиной смертей облученных, конечно же, был, по этой книге, рак, но там совершенно четко указывалось, что в первую очередь у человека проявляются поражения нервной системы и системы кровообращения. То есть сказать, что мы не знали на что шли – нельзя. Опять же напоминаю, что 3-его марта у меня родился второй сын и никакого желания прямо сейчас куда-либо уезжать, с перспективой через пять лет лечь помирать, у меня, конечно, не было. Да и вообще я чувствовал происходящее, как что-то достаточно от меня далекое, и такое, на что я повлиять не в силах, а посему и особого моего внимания не требующего, точнее, не требующего от меня каких-то активных действий. Точно такое же отношение было к войне в Афганистане тогда и к войне в Чечне сейчас. Как-то мне казалось, что меня это не может задеть никаким боком.
Уже в средине июня, видимо, когда получали аванс, нас всех собрали на участке. Я точно помню, что не было специально объявлено о том, что будут набирать ликвидаторов, если бы был сбор желающих, я бы просто туда не поехал. Не помню точно, как я оказался в прорабской, помню, что мы стояли полукругом перед столом, было хорошо известно, что нужно определенное количество человек, а Щербаков, начальник участка по очереди спрашивал у каждого согласен он или нет. Никаких угроз или уговоров или объяснения важности задач не было, просто задавался вопрос, просто на него отвечали.
Я на все это еще смотрел как бы со стороны, никак не осознавая, что все это меня хоть как-то касается, все-таки я проданный человек, и как бы не строитель и так далее, и так далее. Когда обратились ко мне, я, честно говоря, не сразу понял, что это предложение поехать, решил, что я чего-то прослушал и меня о чем-то спрашивают касательно работы, возможно о необходимости заменить кого-то из уезжающих. Очень не сразу до меня дошел смысл вопроса, первая реакция была отказаться, слишком много проблем дома с детьми и так далее, но тут я сообразил, что место осталось одно, а за мной стоит только Саша, который женился неделю назад. Дальше все встало на свои места очень просто – если отказываюсь я, едет Саня, если он едет, то он, в лучшем случае, остается бездетным или с ребенком инвалидом, а у меня двое здоровых. И хотя я уже открыл рот, чтобы сказать “нет”, я согласился.
Не знаю почему теперь мне хочется оправдаться, тогда этих мыслей не было, это было просто нормально и естественно в той, довоенной, жизни, если не ты то кто? Теперь очень многое изменилось, в отношениях между людьми и почему-то мне очень хочется отметить, что мое согласие не было подвигом, а было нормальным человеческим поступком, который ни у кого не вызвал ни удивления ни восхищения, ни порицания. Это было нормально, и никто никак на это не реагировал, да я и не ждал какой-либо реакции.
Не могу не сказать о том, что уже тогда, когда мы все соглашались, каждый из нас искал себе некоторое оправдание перед миром: в восьмидесятых уже было достаточно сильное ощущение, которое можно сформулировать как: “не хочу быть рыжим” или “а я, что, рыжий, что мне больше всех надо?”. Но, тем не менее, мы были воспитаны, так, что первым себе задавался вопрос, если не ты то кто?
Десятикилометровка.
Далее все пошло по нормальному кругу: была назначена медицинская комиссия, которую я прошел почти без вопросов, почти, потому что, как всегда, обратили на себя внимание мои очки, но после того, как выяснилось, что допуск к работам на высоте у меня есть, дальше все прошло совершенно гладко.
Сначала нам говорили, что отправят, чуть ли не в ближайшие два три дня, но время шло, а нас никто не трогал. Две недели оказалось достаточным сроком, для того чтобы приглашение на отправку оказалось для меня совершенно неожиданным, дела домашние затянули до упора. Сначала нас собрали в управлении, опять же не помню, как называлось сие сборище, но суть его была в том, что нам объявили, что едем работать в десятикилометровую зону, что непосредственно реактор нам не светит, что получать мы будем тройной оклад плюс командировочные, что вещей и инструмент брать с собой не надо, а, самое главное, что вылетаем завтра утренним самолетом на Киев. Это была, так сказать, официальная часть, после чего был проведен неофициальный инструктаж, причем это было отмечено буквально следующими словами: “Официально в зоне и вокруг нее сухой закон, но вы же знаете, что мы с атомом работаем вплотную (стоит пояснить, что, кроме того, что Химэлектромонтаж — главный субподрядчик Сибакадемстроя, он же обслуживал электрику и связь всех сибирских обогатительных фабрик), так что поверьте, пить надо, может быть не до усрачки, но каждый день, это главная ваша защита.” Дальше было много слов, разных и, в том числе, о тех случаях, когда люди гибли из-за того, что не верили в эффективность, или пренебрегали элементарными средствами защиты. Причем это не был стандартный инструктаж по правилам техники безопасности, просто разговор.
По окончанию мероприятия нам выдали аванс 300 рублей на человека. Аванс произвел на меня впечатление, ехали на три недели, а аванс у нас не превышал никогда трети возможной зарплаты, да плюс командировочные… Опять же требуется комментарий: на тот момент моя зарплата не превышала четырех сотен рублей в месяц, а я числился монтажником-станционщиком пятого разряда, то есть моя зарплата была отнюдь не самой маленькой.
Своим родственникам я объявил, что еду в командировку только в этот вечер, я не очень хотел говорить куда и зачем, но об этом догадались сами, так что вечером посидели, и последним 108-м я поехал в аэропорт, так как с первого утреннего автобуса я рисковал не попасть. Наверно, по существующим сейчас представлениям, все должны были испугаться, не все, но хоть кто-то, но утром на самолет не опоздал никто, и ни одного не было пьяного (повод не пройти регистрацию, как ни как рассвет борьбы с пьянством).
Вообще, для меня внутри себя очень важно разобраться вспомнить, что мы думали, почему мы поступали так, а не иначе, почему мы все оказались теперь в том положении, в котором оказались. Почему так много теперь говорится о насилии, каких-то, как в 37-ом воронках, обманах. Я не сталкивался ни с одним у кого бы не было выбора. Каковы были мотивы сделанного нами шага, это вопрос следующий, но мое ощущение, что каждый себе искал оправдание того, что он пришел сюда просто потому, что если не он то кто-то другой, остается.
Не знаю, но мне кажется, та система, в которой мы жили, ставила жизнь любого человека, если конечно он не враг, выше своей собственной. Нам было во многом плевать на то, кто виноват и почему это произошло. Где тонко там и рвется. Было просто ясно, что кому-то эту дыру надо затыкать, и затыкать ее будут чьими-то шкурами, а если так, то почему кто-то должен рисковать своей за тебя?
Помню, что когда нас развозили после собрания, то в автобусе многие говорили о том, чего они ждут от поездки. Один говорил о том, что там можно будет купить какие-то запчасти для москвича, которые ему никак не удается купить на месте, другой говорил о том, что глядишь, после этой командировки ему снимут партийный выговор, который он получил по глупости, залетев с пьянкой. Говорили, опять же не все, как это бывает всегда в ситуации, когда собирается много малознакомых людей, но многие, и все разговоры были абсолютно бытовыми, никто не касался тех, острых вопросов, которые, конечно же, давили на всех: как будет там, что такое радиация на собственной шкуре, как тут наши домашние будут решать все те вопросы, которые только что ушли за скобки нашей жизни. Слава богу, мне никогда не приходилось никого провожать на фронт, или провожаться в район боевых действий самому, но почему-то мне кажется, что чувства и мысли у нас были близки к тем, которые возникают у людей именно в этой ситуации.
Слово произнесенное есть слово лжи… Который раз я опять в это упираюсь. Во многом эти воспоминания написаны, как ответ на «Чернобыльскую молитву», видимо отсюда и давит излишний пафос. Перечитываю самим же написанное и создается впечатление, что мы все, как оловянные солдатики как только партия сказала надо, мы ответили есть и как один сделали шаг вперед. Ерунда это все конечно. Мы такие же люди – человеки со своими жизнями и взглядами на эту жизнь. Не было у меня никакого желания делать этот шаг, если бы не совершенно личные обстоятельства, мое хорошее отношение к конкретному человеку, если бы даже у него оставалась возможность выбора, то есть он бы не оказался последним, я никогда бы не оказался в ликвидаторах, и думаю, что никогда бы не пожалел. Точно так же я попал служить в Монголию, а не в Афган, и никогда не жалел об этом. У всех кого я знаю, выбор был, а теперь мне очень хочется понять, почему мы выбрали этот путь, а не пошли своей обычной дорогой.
Почему я так много посвящаю именно этому моменту? Не знаю, видимо меня оскорбляет, что какие-то там люди превратили нас в бессловесный скот, который согнали на бойню. А мы как бессловесное стадо пошли, не пытаясь защищаться, протестовать и так далее, я не очень понимаю, чего мы по их представлениям должны были делать. Все было, почти как всегда и проще и страшнее. У нас, здесь и сейчас я беру на себя смелость говорить от имени тех, кого я встречал, не было чувства, что мы совершаем подвиг, но у всех у нас было ощущение, что мы поступили правильно, и, по крайней мере, наш поступок заслуживает уважения. Да мы не совершали подвиг, но все мы осознавали, что совершили поступок.
Дальше самолет, и Киев. В самолете все спали, слишком ранний рейс и неожиданна отправка, видимо многие, как и я в последние часы перед отъездом спешили переделать слишком многое.
А вот в автобусе от аэропорта до Киева все ехали, молча, прилипнув к окнам, говорил только тот, кто сопровождал нас. Не помню, кто это был, но именно он рассказал о той панике, которая возникла в Киеве после того, как стало известно о повышении радиационного фона. Я не помню этого рассказа, но хорошо помню, что моя услужливая память подсунула мне детские воспоминания. Когда-то в 70-ом году еще ребенком попал в панику в Одессе, когда там стало известно, что в городе холера. То, что я видел тогда, до сих пор, как фотографии, встают у меня перед глазами при слове паника. Мне не хотелось бы на этом сейчас останавливаться, могу сказать одно, хотя мне тогда было только 12 лет, мне было страшно, страшно настолько, что до сих пор это одно из самых кошмарных, моих воспоминаний. Он же показал нам датчики, которые установлены вдоль дорог и должны были отсекать “грязные” машины, которые могли стараться проехать в город.
В Киеве я был прежде. Тоже в детстве и, прямо скажем, воспоминания эти довольно смутные, так что сравнивать мне было трудно, но нехарактерная пустота улиц, для столь большого города, конечно же, бросилась в глаза. Привезли нас в какую-то военную часть, которая располагалась с тыльной стороны от монастыря с Киевско-Печерской Лаврой. Первым делом нас переодели, выдали робы, а вот с инструментом произошли накладки. Оказывается инструмент, которым мы должны были работать, ехал из Новосибирска на КамАЗе, который потерялся где-то в пути. Не знаю, из-за отсутствия инструмента или так было запланировано, но нам дали сутки свободного времени, и мы разбрелись по городу. Ни в какие музеи мы попасть не смогли, так как почему-то все было закрыто. Было это связано с аварией или нет, не знаю, вполне возможно, что просто был выходной в учреждениях культуры. Мы часа четыре побродили по городу, попили пива, которое продавалось на каждом углу совершенно свободно без очередей, что нас, конечно, удивило. Постреляли в тире из воздушек. Там, кстати, я впервые встретился не просто со стрельбой по кружочкам, которые опрокидывают условные фигурки, а по свечкам, стоящим в ряд. Причем, была возможность стрелять вдвоем, с разных концов, то есть не только соревноваться в меткости, но еще и на скорость. Но азарта не было. Простое шатание по городу нам быстро надоело, и мы вернулись в казарму и завалились спать, допив принесенное с собой пиво.
На следующий день нас подняло с общим подъемом части. Конечно же, мы не подскочили по команде, но спать, когда за дверями все время кто-то куда-то бежит или чего-то орет, затруднительно. Позавтракали, после чего нам сказали, что инструмент нашелся, так что мы должны получить его и сухой паек, и где-то вот-вот должны подойти машины, которые повезут нас к месту постоянного жительства. Чем мы будем заниматься, пока никто не знал или не хотел нам говорить, а инструмент нас удивил. Связисты в основном работают отвертками, бокорезами, паяльниками, ну молотками, а тут нам выдали комплекты кабельщиков, то есть газовые горелки, тигли, и мы все были удивлены, но, что делать, решили, что, как всегда, кто-то где-то что-то перепутал, узнаем что делать, а там разберемся. Если средний связист-линейщик, хоть изредка, но с газовой горелкой сталкивается, то я увидел ее живьем впервые в жизни. Ну, если быть точным, то видеть-то мне ее приходилось, а вот работать… Меня напряг столь неожиданный поворот. Единственное, что немного успокаивало – это то, что горелкой паяют, а паять я умею, чем не столь важно, надеюсь, что освоюсь. Не помню, успели ли мы пообедать, но когда грузились в машины, вопрос о горелках был еще горячим и занимал изрядную часть наших разговоров, тем более, что газа не было, хотя нам сказали, что все уже приехало из Новосибирска, но где оно находится не понятно.
Привезли нас сразу из Киева в Чернобыль, то есть мы сразу же попали в зону, что оказалось для нас полной неожиданностью. Сам въезд в зону через пропускной пункт уже насторожил: что, мы будем жить в Зоне? Когда нам выдали лепестки, я не помню, но пока мы стояли на шлагбауме, кто-то заглянул в наш крытый кузов и сказал, что их надо надеть. Первый проезд по зоне для моих впечатлений не дал ничего, закрытая тентом машина не экскурсионный автобус. Выгрузились в небольшом селе, оказалось – это и есть райцентр, на территории которого распложена аварийная станция. Завели в какое-то большое здание, где мы впервые увидели карту загрязнений. Пятно было очень вытянутым в сторону Белоруссии, да и вообще здесь выяснилось, что понятие десятикилометровой, тридцатикилометровых зон, понятие очень условное, просто исторически возникшее и сохранившееся до сих пор. Одно из первых впечатлений то, что вроде как зараженная зона, а народ ходит по улицам без респираторов. Кто задал этот вопрос, я не помню, но ответ нас поразил и не удивил одновременно. Оказывается, сам Чернобыль под заражение не попал. Конечно же, фон вдвое превышал естественный, что для многих мест Украины и Белоруссии, на тот момент было почти нормально. Но его отселили, так как это райцентр, а надо же штаб где-то держать.
Дальше нам объяснили, что мы должны будем делать охранную сигнализацию вокруг зоны наибольшего заражения, то есть вокруг десятикилометровки. Колючку для нас уже натянули, и занималась этим прибалтийская дивизия, на территории которой мы и будем жить, мало того, что они натянули колючую проволоку, они сняли грунт вдоль нее, так как это будет дорога для тех, кто эту сигнализацию будет обслуживать. Когда у нас появились пропуска, тоже не припомню, но почему-то мне кажется, что выдали их то же в этот же раз, по крайней мере, в самом Чернобыле я не был больше не разу. Нас распределили по бригадам, каждая из которых получила свой участок, были назначены сроки готовности и сдачи объекта. То есть прошло нормальное производственное совещание, после которого часть поехала в Белоруссию, часть – Украину. Помню точно, что белорусских участков было более чем вдвое больше чем украинских, что тоже для меня, по крайней мере, оказалось несколько неожиданно, хотя о том, что Белоруссия пострадала изрядно, знали и до того. Но все же в прессе в основном шла речь о бедах украинцев, а об их соседях почти молчали. После этого нас снова загрузили на машины и развезли по палаточным лагерям прибалтийской, по-моему, рижской, но боюсь соврать, дивизии.
Палаточный городок находился километрах в сорока от въезда в тридцатикилометровую зону, так что ехали мы не меньше часа, а может и подолее. То есть, как только мы приехали, нам показали палатку, где мы будем жить, и мы, побросав вещи, которых почти не было, и инструменты отправились есть. Здесь, как выяснилось, нас должны кормить бесплатно, по нормам офицерского пайка. Не знаю, как было тогда в других местах, но здесь конкретно, во-первых, это было на убой, во-вторых, весьма вкусно, хотя разнообразием, конечно, не страдало.
Хотя, может быть и не бесплатно, а просто потом вычиталось из наших зарплат, этого я не помню, так что оставим возможность и такого варианта. Собственно на работы мы выехали на следующий день, нам объяснили, что наш рабочий день должен составлять четыре часа, по приезде из зоны мы должны переодеваться в чистое, и так далее в том же ключе, то есть основной инструктаж по проведению работ. Поев мы вернулись в палатку и стали устраиваться, заодно знакомиться со старожилами, которыми были те самые рижане. От них мы в первый же день узнали, где можно купить самогонку, узнали и традиционную норму – трехлитровая банка на пять человек. Естественно, что, получив такую информацию, тут же заслали гонцов, и вечер прошел в общей «прописке», вообще, еще раз напоминаю, что официально в зоне и там, где жили ликвидаторы был сухой закон, и купить хоть какое-то спиртное в магазине было невозможно, но к выпивке все относились очень спокойно. Так в нашей прописке участвовал не только лейтенант командир взвода, но и командир роты, и рядовые партизаны. Как относились к выпивке срочников, не помню, так как с ними пришлось общаться очень мало, но почему-то мне кажется, что и там особых проблем не было.
Дорога до места работы заняла больше часа. Сразу же с первых часов у нас были армейские дозиметры общего фона: не индивидуальные, а те которые используются при работе разведгрупп. Дозиметры были вполне исправные и показали нам фон на месте работ от 100 до 300 милли р/час. А вот индивидуальных дозиметров накопления не было. Работа была простой и монотонной, проволока была уже о натянута, нужно было найти место скрутки и пропаять, чтобы получить единый шлейф. Работать всего лишь по четыре часа показалось очень странным, и рабочий день закончился непривычно быстро, на обратном пути нас завезли в столовую, где мы пообедали за свой счет. Но и там цены, даже по тем временам, оказались совершенно смешными, то есть на полный обед с двойным мясом, сметаной, салатом соком ушло меньше рубля, то есть за такой же обед дома, в институтской столовой, я проедал рубля полтора.
Первое, что нас удивило и на что мы обратили внимание, это то, что машину при въезде и выезде из зоны не сменили, а только обнюхали дозиметрами. Так мы впервые узнали, что кроме официальной тридцатикилометровки, есть и неофициальная зона с повышенным фоном. В среднем там фон от естественного повышен в два три раза, но ее никто не отселял, и именно в этой зоне в основном и жили ликвидаторы, а вот за эту зону на грязной машине, конечно, выехать можно, но довольно сложно, тем более, что очень легко нарваться на передвижной пост контроля, а тогда возможны крупные неприятности.
Приехав в лагерь естественно начали мерить все, что не попадая – землю одежду, еду. Видимо такой подход для старичков был не нов, они работали в зоне уже около месяца и насмотрелись на всякое, так что с их стороны особого интереса не было, своими дозиметрами они не пользовались вообще. Выяснились некоторые интересные для нас вещи: наша грязная одежда из зоны уже после первого дня стала фонить с силой около ста миллирентген, средний фон в лагере был около 200 микро рентген, то есть в 13 раз выше естественного, а вот за забором около 50 микрорентген, то есть в лагере фон совершенно однозначно был выше, чем на остальной территории. Думаю, что это было связано не с тем, что лагерь поставили на пятне, просто натаскали с работы, как и положено несунам, с чем работаем то и имеем.
Следующие два или три дня проработали в том же режиме, четыре часа на дорогу, четыре на работу, обед в придорожной столовой, вечером ужин и трехлитровка на пятерых, но уже совершенно точно, что к концу первой недели нам всем стало очевидным, что с такими темпами работы, мы сделать заданный объем в заданные сроки не успеваем. Что сработало, я не берусь судить, но к концу второй недели мы перешли на нормальный восьми часовой режим работы, а к концу третей работали весь световой день. То есть выезжали из части еще про рассвету и возвращались по темноте, то есть в зоне проводили часов по 12 – 16. сколько мы за это время схватили, не знаю, потому как даже дозиметром фона пользоваться перестали. В последние дни мы перестали выезжать из зоны на обед, ели прямо там, консервы грели на горелке, на ней же заваривали «какаву», и каждый вечер три литра на пятерых. Так, как я пил в этой командировке, я не пил ни до того ни после того, но интересно то, что если не считать единственного случая, когда у нашего пития был еще и повод, мы съездили за добавкой, а на следующие утро половина бригады утром встать не смогла, тогда они приехали работать только после обеда, все остальное время на работе наше гуляние никак не отражалось. Закончить мы все же успели, по этой причине на десятку новых людей не потребовалось.
На этом этапе своей командировки, мы почти не видели ничего, так как сама колючка на нашем участке проходила достаточно далеко от жилья, поэтому пара домов без жителей особого психологического нажима не произвели. Что мы тогда отмечали — полное отсутствие крыс и наличие нутрий, практически, в любой воде. Причем эти зверушки успели обнаглеть до предела и никого не боялись. Они, конечно, не подпускали вплотную, но и не прятались, можно было на них смотреть ровно столько, сколько душе угодно, только вот почему-то задерживаться не хотелось. Другой живности в зоне я не помню, то ли она успела одичать и хорошо пряталась, то ли ее отстреляли, такие слухи то же ходили, то ли вымерла от радиации и бескормицы, во что верится слабо.
С дозиметрами индивидуального накопления было следующее, нам их выдали только на второй неделе, так как говорили, что их не хватает, потом собрали еще за неделю до окончания работ под предлогом того, что нужно их обработать, что бы успеть приготовить нам справки. Зачем был весь этот цирк, честно говоря, не очень понятно, потому как в справках у всех была указана одна цифра 0,4 бэр. Если учесть, что бэр практически эквивалентен рентгену в час, то такую дозу даже при минимальном фоне мы набирали за 2 – 4 часа работы, а их у нас было во много раз больше. Плюс к тому, каждый работал немного на разных участках, некоторое количество разных дней и так далее и так далее, то есть исходя из элементарной логики, мы должны были набрать по минимуму 17 – 18 бэр, да и то если бы мы работали, как положено по четыре часа в день. Можно было разделить это число на 10, 20 или на 30, но у всех получились бы разные цифры и хоть как-то они выглядели бы естественнее. Это если делать расчет, что что-то скрывалось и обманывалось. Я же думаю, что в данном случае сработала элементарная неразбериха, правая рука не знала, что делала левая и так далее в том же стиле.
Вообще, это одна из тех проблем, которая для тех времен оказалась первой путаницей мешающей осознать, кто, что и как получил. До этого все поражения от радиации о которых говорилось и показывалось приводилось в рентгенах. То есть во всех учебниках, правилах техники безопасности, уставах приводились следующие цифры: до 50 рентген, безопасно, от 50 до 200 поражение, которое требует серьезного медикаментозного лечения, свыше 200 практически гарантированная операция по замене костного мозга, свыше 800 гарантированный летальный исход. Теперь же стали говорить о БЭРах, что это такое, как он считается этот биологический эквивалент, я так до конца и не понял, так как формула достаточно сложна и содержит слишком много параметров. О том, что БЭР практически эквивалентен рентгену нам сказали, когда мы получали справки. Сами справки мы получали уже в Новосибирске, по крайней мере, я.
Надо отдать должное последующей работе социальных служб и врачей, с которыми мне приходилось сталкиваться. Их всех интересовало наличие справки, а не то что в ней указано на тему полученных доз, после предъявления справки всегда следовал вопрос, а, сколько реально по вашим подсчетам. Вполне допускаю и такое предположение, что для того чтобы гасить панику указывать всем минимально возможное, такое тоже могло быть. Дата отъезда была назначена заранее, так что завершение работ подгонялось нами так, чтобы выехать сразу, а не сидеть здесь ни одного лишнего дня, но все равно не получилось, мы уже собрали свои вещи, сдали инструмент, но нам сказали, что отъезд будет только через сутки или двое.
Колючка против мародеров.
А на следующий день, вдруг совершенно неожиданно появился кто-то из управления и сообщил нам, что ставиться еще одна колючка, вокруг Припяти. Туда тоже едут наши ребята, но по каким-то причинам набрать нужное количество не получилось и не хватает столько-то человек, а соответственно, кому-то из нас очень желательно остаться еще на две недели. Как я остался на еще один срок я не помню. Не помню ни мотивации, ни того, как это происходило, было только чувство тоски, ведь я уже совсем собрался домой и психологически никак не рассчитывал задерживаться. Это не был страх, как говорит мой опыт, страх имеет свойство притупляться, в случае если он давит постоянно, да и честно говоря, я не помню, что бы он был вообще. Все же это не свистящие вокруг пули и грохочущие разрывы, не надо идти в атаку, выскакивать из окопа, но домой уже хотелось это точно.
Кроме того, вторая колючка вокруг Припяти уже совершенно очевидно была нужна только для защиты от мародеров. О них мы уже знали, так как на периметре, напоминаю, что это была охранная сигнализация, начали тянуть службу те срочники о которых я уже упоминал. Точнее, они начали работать еще до того как колючка начала действовать, но без сигнализации, их деятельность была малоэффективной. Но по мере включения шлейфов попавшихся становилось все больше, была взята не одна темная личность, которые стремились вынести из зоны оставленные там ценности. Так рассказывалось о кадре с десятком часов на обеих руках, о мужиках с мешками полными самого разного барахла и много других историй. Делились этими историями с нами офицеры, с которыми мы по-прежнему потребляли нашу чернобыльскую норму. Привожу это я к тому, что честно признаться одно дело закрывать зону наибольшего заражения от дураков, которые могут туда попасть, совсем другое дело отдавать свое здоровье из-за какой-то дряни. Настроение это ни как не улучшало.
Тех, кто согласился, в этот же день перевезли на новое место жительства. Была это какая-то школа, где стоял батальон киевской милиции, которая несла охрану на объектах внутри зоны. Снова поиски источника живительной влаги, который тоже оказался рядом, и найден был по подсказке той самой милиции, которая в частности смотрела за тем, чтобы соблюдался сухой закон. Вечером «прописка» на новом месте, новые знакомые, неплохие ребята, в основном коренные киевляне. Разговоры за Киев, за панику в первые дни после аварии, обсуждение партийных и советских начальников, кто как себя повел, кто вывозил семьи, кто не вывозил, кто просто сбежал, кто работал, кто не работал. Пожалуй, такого плотного интереса к начальству я не встречал нигде. Эти люди не просто знали, кто, как поступил, они знали некоторые детали того, как была организована эвакуация, как боролись с паникой, как перекрывали пути возможного распространения радиоактивности, и почему-то, в этих разговорах, во многом все замыкалось на самых разных начальников, как будто это они сами перекрывали, гасили или ловили.
Заходили, конечно, у нас разговоры и о том, кто как попал на эту работу. Я уже упоминал, что не встречал людей, загнанных насильно, у всех у нас был выбор. Особенно меня поразил один милицейский прапорщик из Киева, увы, ничего о нем не помню, кроме того, что звали его Володей. Его объяснение звучало очень просто: “Я двадцать лет фигней страдал, за казенный счет, пора долги отдавать…”
До приезда группы, с которой мы должны были работать в Припяти, прошло, наверное, дня три, такие вещи плохо держатся у меня в памяти, все это время проходило совершенно однообразно, днем я отсыпался, а вечером лечился с киевлянами. Только один раз, за это время меня побеспокоили, причем, как всегда, это произошло, неожиданно и не вовремя. Не помню причину, скорее всего какой-нибудь повод типа дня рождения, или конец недели, но засиделись мы дольше обычного, выпито тоже несколько больше, чем привыкли, и вдруг, не свет не заря меня трясут, ничего не могу понять, я вообще «сова» и с утра просыпаюсь долго и трудно, а тут и легли уже с рассветом, а сейчас явно не полдень. Наконец, с большим трудом осознаю, что на одном из участков сданной нами колючки лось прошедший мимо порвал кабель и надо срочно его скрутить. Наши уже все уехали из тех, кто остался я единственный, кто хоть представляет, как это можно сделать. Здесь необходимо небольшое пояснение, хотя я и работал в связи в основном с телефонными станциями, коммутаторами, и охранными сигнализациями, но мне приходилось крутить связные кабели до сотни пар. В данном случае и кабель был другой, и надо не крутить, а паять, а все же я был единственным, кто представлял, этот процесс. Вот меня и трясли, так как аварию надо устранять срочно, а некому, не из Киева же везти. Меня с какой-то горелкой, кусками терморукава и кембрика, собирают по принципу – я с трудом сообщаю, что мне надо для работы и это появляется по мановению волшебной палочки.
Такие сборы заняли, вряд ли больше получаса, и меня, загрузив в газик, куда-то повезли. Если честно, то, кроме того, что я поспал мало, для того чтобы выспаться, я просто еще был пьян со вчерашнего, ведь работать-то я не собирался, тем паче в такую рань. Дорогу я проспал на глухо, куда меня привезли, просто не знал. Помню, что было это посередь леса, там меня оставили одного, сказав, что за мной приедут, когда работу закончу, и то, что я остался один, было даже к лучшему, так как делать не очень хорошо знакомую работу под пристальными взглядами незнакомых людей всегда тяжело.
Кабель был порван крепко, так, что пришлось делать вставку метра на два. Первую муфту я спаял, довольно легко, а вот со второй возникли неожиданные проблемы. Дело в том, что с кабеля не было убрано напряжение, а оно было в той системе 600 v, ток конечно совершенно мизерный, так что когда ты трезв, то чувствуешь только легкое пощипывание. Но я-то трезвым не был, так, что колотило меня изрядно. Кое-как но концы я собрал, запаял, тут выяснилось, что забыл надеть терморукав, пришлось все переделывать. Но, в конце концов, с работой я все же справился, а для себя лишний раз получил подтверждение того, что пьяному на работе делать нечего.
Прикатил за мной БТР где-то через час, после того, как я закончил. Оказалось, что застава буквально в десяти минутах езды, но так как я сначала сделал, ребята подхватились, а система опять отказала, тогда второй раз они выждали некоторое время, пока она не проработала достаточно времени, чтобы убедиться, что все в порядке. На заставе я опять уснул. Сколько я прождал машину не знаю, но в конце-концов, меня отвезли, сначала в столовую, где хорошенько накормили и налили хорошей водки, напоминаю, в основном мы потребляли «с трех бурякив», потом отвезли отсыпаться.
После того, как приехали наши ребята, начались и работы. Теперь работа была непосредственно в Припяти. Нас привозили в РОВД, после чего мы, как правило, пешком, поодиночке расходились по своим рабочим участкам. Снова не выдали накопительных дозиметров, хотя и средние фоны здесь были существенно выше уже от 300 до 700 м-р/час. Были участки с фоном существенно выше до 50 рентген в час. Но они были небольшие по протяженности. Причем если на первой колючке, все как-то было очень ровно по фону, то здесь поразило, то, насколько неравномерно все легло. Так, допустим, знаменитое кладбище фон больше 200 рентген в час, над ним, так же как и над реактором, почти постоянно висели вертолеты, которые его поливали, какой-то химией, чтобы создать пленку и не допустить выветривания. Буквально в 100 метрах от кладбища проходила наша колючка, где было всего несколько рентген, да и то на протяжении нескольких десятков метров, а до этого кусочка и после него, снова несколько сотен миллирентген. То же самое можно сказать и об участке «мост через Припять», который выводил прямо на станцию, до которой по прямой от колючки было метров семьсот с фоном 50 рентген, или о гаражах, фон около 100 рентген, а на нашем рабочем месте около 10 рентген.
Естественно, мы не делали замеры на этих страшных участках, но в том самом РОВД, где мы каждый день начинали и заканчивали свой рабочий день, была схема, на которой была нанесена радиационная обстановка, которую передавали милиции военные.
Вообще Припять очень сильно напоминала мне Академгородок в котором я вырос и живу до сих пор. Такой же небольшой, компактный и уютный, конечно же, не было сосен, а были яблони, с налитыми красными огромными яблоками, но все равно, очень что-то родное и близкое было в этом брошенном городке. Вот здесь на психику нам надавило всем, да и ездили мы теперь на работу не в крытом грузовике, а в КуАЗе, так что имели возможность видеть все эти брошенные деревни. Особенно на меня подействовали названия сел – как вам умершее село с названием Полесское. Только теперь стало понятно, что прямо в сердце наших славянских земель, очень надолго, на десятилетия, если не на столетия останется страшный шрам, а может и хуже – гнойная рана, которая, совершенно очевидно будет очень сильно мешать жить.
Кроме нас в Припяти работал народ, который занимался сооружением защитных гидрологических сооружений. Говоря простым языком, строилась дамба, которая бы помешала попаданию зараженных сточных вод в Припять и соответственно в Днепр. То, что я видел, выглядело так – земляной вал высотой около метра, может быть чуть меньше, закрытый полиэтиленовой пленкой. Кто работал над этим, я не помню, хотя мы и разговаривали несколько раз, но были это не солдаты, и не партизаны а такие же вольнонаемные.
Кроме того, работали бригады от киевской милиции, которые, занимались установкой охранной сигнализации на домах. Блокировались только подъезды и окна первого этажа. Вообще, вся колючка вокруг Припяти делалась исключительно против мародеров, которых было очень много. Их отлавливали десятками, но, судя по тому, что их не становилось меньше, видимо был хороший рынок сбыта, да и само это дело было очень выгодным. Уже тогда в 86-ом многие квартиры и дома были разграблены, стекла по первому этажу забиты фанерой. Ребята из милиции говорили, что они делают все что могут, но прикрыть весь город они не в состоянии, тем более, что многое разграблено до того, как вообще там начали работать. Сам я этого, конечно, не видел, по той простой причине, что нам было некогда, только из разговоров с милицией, с которой мы на этом этапе работали очень плотно, я могу судить о положении вещей. Причем, милиции было совершенно ясно, что они не сохраняют для хозяев, а просто пресекают распространение грязи по Союзу.
Конечно же, не могло быть так, что бы все было только хорошо, в нашей работе. Как всегда находится что-то, что потом много времени встает как символ. Был случай, когда на одном из участков, а конкретно около моста, где фон был один из самых жестких, парень, который по нему прошел, допустил брак, он очень некачественно пропаял, другой человек, который подошел к этом участку следом, это обнаружил. Стало очевидно, что человек испугался, он просто очень торопился и лепил припой не прогревая. Второй пошел по его участку устранять брак, когда он вовремя не дошел, до пункта сбора, его пошли искать. Когда выяснилась причина, то совместными усилиями его участок был переделан. Мне очень не хочется называть фамилии и имена в этом случае. Но так распорядилась судьба, что тот, кто струсил, умер одним из первых, буквально года через три – четыре. Причина смерти – лейкемия.
Вообще стоит отдельного разговора, на кого и как подействовали полученные дозы. У меня есть знакомый, работавший непосредственно на реакторе, крутил кабеля для системы контроля. Он заведомо получил больше, наверное, чем мы все вместе взятые, но, тем не менее, он заболел одним из последних, и пережил тех, кто получил существенно меньше. Я тоже счастливчик, до сих пор у меня хватает здоровья, чтобы вести активный образ жизни, и бороться с возникающими заболеваниями, но еще раз повторяю, таких не много. Опять же отдельного разговора заслуживает и «Союз Чернобыль», если изначально это действительно была организация, которая отстаивала права пострадавших от катастрофы, то после того, как стал разваливаться Советский Союз, там пошла такая ничем не прикрытая возня за деньги, которые прокачивались через эту организацию, что стало просто противно с ними общаться. Сейчас я стараюсь вообще не иметь с ними дела, на их собрания хожу только для того, чтобы встретиться с теми с кем я работал. Но таких последний раз не было ни одного, их практически полностью заменили их жены, вдовы, дети и переселенцы, челябинцы с семипалатинцами.
Но, возвращаясь к работам в Припяти, могу сказать только то, что и прошлый раз. Мы делали свою работу, и занимало нас только это. Как во всякой работе возникали и неурядицы и удачи, как и прошлый раз, наш рабочий день совершенно незаметно удлинился до нормального восьми часового и даже немного больше, чтобы успеть закончить работу вовремя. Правда, в Припяти мы уже никогда не обедали, всегда выезжали в столовую за зону.
Всему рано или поздно приходит конец, так же была сделана колючка вокруг этого городка. Встал вопрос кому-то надо задержаться на несколько дней для сдачи объекта в эксплуатацию. О том кто будет сдавать объект, естественно, решался вечером, за столом. Стало понятно, что из той команды, которая там работала полностью схему и все возможные работы знают только двое. Одним из этих двоих был я, все же станционщик среди линейщиков. Мы не стали много рассуждать, а просто кинули на пальцах, кому оставаться. Выпало мне.
Сдача объекта это отдельная песня и отдельная работа для монтажника. Я выезжал утром, садился в РОВД за книжку и ждал, пока у эксплуатационников возникнут вопросы. После этого мы разбирались с возникшей проблемой, и я снова садился за книжку.
Сдача объекта закончилась дня за три – четыре, итого, срок моей командировки оказался чуть больше полутора месяцев. Пора было и домой. Вместе со мной в Киев поехали и ребята, с которыми я успел хорошо познакомиться за время второй части командировки. Вообще за счет того, что я жил один, какое-то время у меня оказалось как бы две компании, с немного разными режимами жизни, которые я умудрился совместить. Наши работы заканчивались раньше чем, приезжали милиционеры, и к их приезду мы успевали справиться со своей нормой. А так как с ними у меня сложились хорошие отношения, то естественно они приглашали меня к себе, и я там тоже повторял свою норму. Но, тем не менее, с утра удавалось оставаться работоспособным, спасибо моему организму, который переваривал спиртное в таких количествах.
Из Киева я улетал один, и, честно говоря, после изрядной пьянки на дому у одного из моих Киевских знакомых, как брался билет, откуда он брался, как у меня в мешке, а ездил я с рюкзаком, оказался котелок в смазке, я не помню. Котелок по приезду естественно я проверил на фон, не звенел, видимо, был взят с каких-то киевских складов. Это был единственный сувенир, который я привез из этой командировки, но и он у меня не сохранился, его украли в одном из походов.
Рассчитались с нами по тем временам очень щедро, по крайней мере, если иметь в виду расчеты с государством. Я получил, что-то около четырех тысяч рублей, на машину, чуть-чуть не хватало, да честно признаться не очень и хотелось. Но такие деньги можно было заработать и за пару месяцев на шабашке. Один из моих знакомых перекрывал крыши свинарников и там получил, ровно столько же, я это помню, потому, как много шуток у нас с ним прошло на тему запаха и светимости денежных купюр.
Вообще-то в памяти остается мало, до обидного мало… Хотя некоторые картинки стоят потом как фотографии. Одна из таких фотографий это грабеж аптеки в Припяти. Да я принимал участие в этом мародерском мероприятии. Так было.
Мне не стыдно за то, что тогда произошло. А случилось все следующим образом. Как я говорил, мы на Припяти очень плотно работали с милицией, которая занималась охраной объектов в этом городе. Так вот уже по окончанию работы, мы возвращались в РОВД, когда около поликлиники встретили ребят из патруля, которые рассматривали выбитую дверь в поликлинику. Разговорились, и они пригласили нас на осмотр внутренностей. Делать было нечего, помню, что по каким-то причинам мы возвращались несколько раньше, чем должен был прийти за нами автобус, вот мы и пошли с ними. Ребята были из свежей смены, по этому ходили с дозиметром и все подряд мерили. Особых следов погрома внутри не нашли, большинство дверей было закрыто и цело. Почти сразу нашли, куда стремились мародеры – в аптеку. Погром там был изрядный: видно, что что-то искали, решили, что искали наркосодержащие лекарства, тут кто-то из киевлян увидел, таблетки содержащие йод, среди наших грамотных не оказалось. Тогда он объяснил, что эти таблетки необходимо пить, что бы цезий не замещал его в организме, таким образом, его накопление в организме будет происходить существенно меньшими темпами. Не знаю, что на нас напало, но мы начали перерывать эти кучи из лекарств, в поисках этих стандартов. Это была какая-то напряженная и очень скоростная работа. Не знаю, я всегда очень не любил и не признавал ни каких таблеток, так что точно знал, что я их потреблять не буду, но копался в этих кучах с таким же остервенением как и все остальные. Вдруг кто-то произнес о том, что все это поди светится так что есть их хуже чем яблоки. Тут же сделали замеры. Оказалось что фон даже ниже чем средне естественный. Но то ожесточение, с которым мы только что копались, куда-то делось, уже очень лениво покопали еще немного, разделили среди желающих то что успели найти и двинулись осматривать дальше. Как ни удивительно, кроме аптеки оказался взломанным кабинет стоматологии. Его не разгромили, и было ощущение, что врачи только на минутку вышли и сейчас вернутся, все инструменты аккуратно стоят на своих местах, как и положено накрытые салфетками.
Честно признаюсь, что для меня соблазн был очень велик. Стоматологический инструмент почти идеально подходит для мелких поделок, и было большое желание, собрать все и унести с собой, тем более что мы хорошо понимали, что этими инструментами уже никто никогда не воспользуется. Это было одно из тех обстоятельств, которые очень давили на нашу психику, именно вот такие детали белье на балконах и во дворах, уже посеревшее от пыли, куклы в окнах разложенный и готовый инструмент этого кабинета…
Пожалуй, более тяжелое впечатление на меня лично оказывали яблони, которые в Припяти росли повсюду. Яблоки уже поспели и ветки от них пригнулись, чуть ли не до самой земли. Нам приехавшим из Сибири, где такие яблоки можно увидеть только на прилавках, было очень трудно на них смотреть, так как мы-то к тому моменту уже совершенно точно знали, что каждое такое яблочко светится, так что даже никакому фону не снилось. Есть их мог только самоубийца. Так вот, если к виду белья, которого осталось на веревках на удивление много, я как-то привык и почти перестал замечать, то вот с яблоками было хуже. Почему-то каждый раз, когда они попадали в поле моего зрения, мне становилось физически больно за этот загубленную землю в целом и за Полесское и Припять в частности. Это трудно объяснить, но это действительно действовало на меня как что-то причиняющее физическую боль.
Мы очень мало говорили между собой о своих ощущениях, о том кто и как воспринимает все окружающее, скорее даже наоборот, как-то старались избегать в своих разговорах, того, что на нас все это давит, но почему-то практически каждый вечер, звучал тост за срочников, которые эти яблоки жрут, как оглашенные. Мы очень много говорили о том, что здесь в зоне, не должно было быть этих молодых дураков, которые не в состоянии отрегулировать свои желания с будущим нездоровьем.
Странно, в моем теперешнем описании, все получается на много эмоциональнее, чем было на самом деле. Тогда было все проще и обыденнее. Именно обыденность происходящего было главным, что нас тогда окружало, не было ни надрыва, ни истерик, просто эта чертова колючка, которую надо собрать в единый шлейф. Нет кислоты, кончается газ, вышел цинк. Все просто, просто делается определенный объем работы. Мы также работали и у себя дома, только там, по окончанию работы мы не ехали до дома мимо мертвых сел. Но это опять же не обсуждалось, а принималось как данность, вот сейчас мы работаем здесь и сейчас, все…
На всю оставшуюся жизнь…
Недели, месяц, половина года, как бы долго каждый из нас не отработал в своей командировке на Украине или в Белоруссии, в любом случае, это был очень небольшой срок из наших жизней. Командировка закончилась, мы вернулись в обычную свою жизнь, со всеми ее проблемами и радостями с удачами и неудачами. Жизнь пошла по своему кругу. Мы исходно не чувствовали себя героями, тем более теперь, теперь вообще осталось наверное только чувство обмана, причем обман таков, что предъявить-то некому и нечего, а тогда наверное было только ощущение совершенного поступка, причастность к некоторому важному делу, не более, но наверное и не менее.
Я думаю, что первые годы мы все (это, пожалуй, единственное место, где я берусь говорить от имени всех прошедших то чистилище) не очень понимали, глубины той травмы которую мы получили там. На своем примере я могу рассказать только один случай, который произошел году в восемьдесят восьмом, может быть девятом.
Видимо это был выходной день, так как я был не на работе, а дома у родителей. Там же были мои охламоны, я вдруг обратил внимание на то, что над домом уже на третий круг заходит вертушка.
Вообще-то рядом бердский аэродром, так что ни вертолеты, ни самолеты над домом не редкость, но тут третий заход подряд, меня это заинтересовало, я вышел на балкон и увидел дозиметр общего фона который висел под хвостом этой милевской восьмерки. Я точно помню, что я несколько секунд пока вертолет медленно на небольшой высоте проходил мимо окон я не видел ни чего кроме этого чертового дозиметра, а под ним уже не было городка, а стояла мертвая Припять с бельем на балконах и во дворах. Не было лиственниц и тополей, были яблони с красными яблоками в два кулака. Напоминаю, что когда я вспоминаю припятские яблоки мне становится почти физически больно, так как у меня пред лицом почему-то встает солдатик-срочник, с которым я встречался в зоне. Мы часто с ними сталкивались, жили как ни как на территории части. Этот здоровый рыжий парень мне почему-то запомнился особенно. Запомнился именно тот момент, когда он рассказывал мне, что сюда поехал, так как им обещали, что через пол года службы, их демобилизуют, и он окажется дома на пол года раньше. Почему-то в картинке, когда срочники едят красные припятские яблоки у солдатика, который со смаком откусывает половину плода, именно его лицо.
Меня охватила паника, я, конечно, не бросился никуда бежать, но какое-то время я бессмысленно метался по квартире. Потом, пришла какая-то осмысленность в рассуждениях и действиях. Я сообразил, что ближайшее к нам предприятие, которое имеет серьезное дело с радиоактивностью расположено почти на шестьдесят километров севернее, что роза ветров у нас такова, что к нам принести ничего не должно, что все остальное, что расположено ближе серьезного заражения дать не может. Но этот вертолет с его дозиметром продолжал методично нарезать свои круги. Далее набор стандартных действий, которые, как выяснилось, я знал на зубок, закрыл все окна и форточки, мокрая тряпка на входе, после чего стал обзванивать всех знакомых, предупреждая их о том, что все же что-то случилось, не может же столько керосина жечь просто для тренировки эта чертова вертушка, тем более над городом. Советовал им сделать то же самое.
Все разъяснилось уже в вечернем выпуске новостей. Оказывается, работники ИЯФа растрясли какой-то контейнер с граммом радиоактивного изотопа вот и обследовали, как далеко успели разнести. Я говорил потом с участниками этого происшествия, там действительно было меньше грамма, и если бы это произошло до восемьдесят шестого, то ни кто бы вообще об этом не задумался, но видимо не только для меня эта фобия оказалась столь болезненной…
Видение мертвого города, для меня на всегда осталось символом мирного атома, конечно же, это на уровне эмоций, а не знаний, но при любом упоминании атомной станции я вижу яблони в мертвом городе.
Что касается здоровья, это самый больной вопрос для всех ликвидаторов, сначала я начал вспоминать хронологию, того как о нас забывали и бросали на произвол судьбы, а потом решил, что это вообще не имеет смысла писать об этом здесь, это тема отдельного разговори и не только о ликвидаторах. Очень надеюсь, что когда-нибудь, не смотря ни на что хроники обворовывания огромных масс маленькой кучкой подлецов будет соответствующим образом отражены, и получит свою оценку, может быть когда-нибудь будут возвращены и долги. Единственное в чем я уверен, что я до этого не доживу.
