Пятого ноября 1986 года из Центрального военно-медицинского управления пришло распоряжение о моем откомандировании в научный центр Министерства Обороны в г. Ирпень УССР на временную должность старшего научного сотрудника. Цели и задачи определяются по месту прибытия.
Седьмого ноября я отметил в кругу сослуживцев свое 50-летие, подал рапорт об увольнении по возрасту и на другой день на поезде Ленинград – Киев выехал в Ирпень.
Открывалась последняя страница моей 32-летней службы в рядах Военно-Морского флота СССР. Впереди заключительный аккорд: участие в работе по ликвидации последствий деятельности «мирного атома», который из-за человеческого фактора продемонстрировал акт жестокой агрессии на Чернобыльской АЭС.
До Киева оставалось около часа езды. К концу пути я остался в купе один и, глядя в окно, вдруг очень ярко представил, нет, увидел маленький фрагмент своего далекого детства. Все, что было в детстве сейчас, с высоты возраста, казалось лучезарным. Негативные эпизоды в памяти как-то потускнели. Такие воспоминания всегда наполняли душу мягкой и трепетной тоской. Перед внутренним взором проходили картины жизни на Малой Родине, на Кубани, в Майкопе.
Поезд подходил к Киеву. Я думал о том, с чего начнется моя работа в научном центре Министерства обороны. Центр был создан исключительно в интересах обобщения опыта ликвидации последствий масштабной радиационной аварии. Командировка не была для меня неожиданной. Напротив, с первых дней чернобыльской катастрофы я донимал начальство рапортами, в которых убеждал, что неразумно меня, врача-радиолога, прошедшего через ряд аварийных ситуаций, держать на бумажной текучке. И только спустя некоторое время я узнал, что мне в этом «помогли» друзья из ЦВМУ, с которыми я в 1984 году проходил высшую квалификационную подготовку в Военно-медицинской академии по радиационной патологии и организации медицинской защиты.
Они решили «сохранить» мне здоровье: «Ты скоро увольняешься, уже достаточно нахватался на авариях. Тебе это надо?». На мою резкую реакцию они не обиделись. И в дальнейшем по моей просьбе помогли продлить мое пребывание на ЧАЭС сверх установленного срока для завершения начатых исследований, хотя руководство относилось к таким задержкам крайне негативно.
В Киеве что-либо посмотреть не успел: автобус на Ирпень отходил через сорок минут. В Ирпене – небольшом и уютном южном городке – я отыскал дом отдыха ВВС, расположенный на краю города в небольшом лесном массиве. Отдыхающих не было – все помещения были заняты офицерами научного центра. В строевой части, где я сдал командировочное предписание, меня направили к начальнику научного центра для представления.
На вид ему было не более пятидесяти лет. Сосредоточенное лицо, внимательный взгляд, ладная фигура; на плечах погоны генерал-майора авиации. Он попросил меня доложить о своем, как он выразился, профессиональном статусе. Я был предельно краток. Он этим не удовлетворился и задал несколько вопросов. В частности его интересовало, какой у меня стаж работы непосредственно с источниками излучений.
– С первого до сегодняшнего дня службы: 26 лет.
– Когда вы сможете представить план работы на ЧАЭС?
– Через день после детального изучения радиационной обстановки в местах работы личного состава на третьем и четвертом энергоблоках.
– Хорошо. Сейчас пройдите к моему заместителю по научной части. Он ознакомит вас с общей обстановкой, а с деталями разберетесь на ЧАЭС.
Дежурный офицер показал, как пройти в нужный кабинет. Я постучал и вошел в комнату. За столом сидел капитан первого ранга, лысоватый, с жестким взглядом. На нем ладно сидела хорошо пригнанная форма.
– Теперь нас двое,- сказал он, поздоровавшись,- на весь научный центр я был единственным флотским офицером.
Это был доктор технических наук Волков Анатолий Николаевич, которому суждено было сыграть решающую роль в моей замысловатой карьере на гражданской службе в предстоящем десятилетии.
Мне, как и всякому офицеру за время службы приходилось постоянно сталкиваться с большими и малыми бытовыми неурядицами, поэтому обстановка, в которую я попал, меня не удивила. Я вошел в помещение не более 15 квадратных метров, где находились три койки, три стула и тумбочки. Запыленное окно, тусклый свет лампочки под потолком. На батарее носки и тапочки, на кроватях – чемоданы и портфели, на стульях и тумбочках – брюки и старые газеты. Подполковник – сосед по койке – заметил, что я удрученно осматриваюсь.
– Располагайтесь, лучшего не будет.
Химик принес ворох одежды и бросил на койку:
– Это вам. Повседневная спецодежда для тридцатикилометровой зоны.
Я приехал утром. Оказалось, что на довольствие можно стать только завтра – начпрод в командировке на ЧАЭС, питайся, как хочешь. «Все начинается с привычного армейского бардака», мелькнуло в голове.
– А если начпрод задержится на три дня? – спросил я. Подполковник только махнул рукой:
– Хотите избежать бедлама в Ирпене, уезжайте в зону – там относительный порядок. И, если получите разрешение, возвращайтесь только к отъезду. Но это не поощряется.
Мы разговорились. У офицера была запоминающаяся фамилия – Казыдуб Валерий. Он помог мне найти столовую в городе. Быстро перешли на «ты». Когда вернулись в Центр, Валерий поинтересовался направлением моей работы. Узнав, что я прошел через несколько радиационных аварий и по собственным материалам защитил кандидатскую, он заинтересованно посмотрел на меня и сказал:
– Если ты приехал, чтобы серьезно поработать, то тебе и карты в руки.
Оказалось, что Валерий – инженер-химик, старший научный сотрудник одного из НИИ Министерства обороны. Он открыл потрепанный дипломат, достал толстую тетрадь и развернул на постели картограмму на большом листе бумаги.
Это была схема сооружений 3-го и остатков 4-го энергоблоков. Я увидел на картограмме многочисленные точки с указанием мощности дозы гамма-излучения и величинами радиоактивного загрязнения в каждой из них. Точки замеров с одинаковыми показателями были объединены изодозными кривыми. О такой информации да еще в наглядной форме можно было только мечтать. Чувствовалась рука специалиста высокого класса. Мы углубились в схему расположения объектов, где были многочисленные цифры с уровнями радиации и значениями радиоактивного загрязнения.
– И это все ты делал сам?
– Нет, но горячие точки это мои. Не хотелось жертвовать здоровьем подчиненных.
– Значит, пришлось хватать дозы самому? И сколько?
– Честно говоря, я и сам точно не знаю. Где-то за сорок.
– А журнал учета доз? Тебя уже давно положено было отстранить!
– Там этого нет, я сам вел учет.
– А максимальная однократно?
– Не более 5-ти бэр.
– Надо бы обследоваться. Могу организовать.
– Через три дня я сдаю отчет. Обследование пройду по месту службы. Тебе советую не лезть на рожон, в этом нет особой необходимости. Обстановка хоть и опасная, но довольно стабильная.
Только после возвращения из первой поездки на ЧАЭС, когда Казыдуб уже уехал, я узнал, что тот за месяц пребывания в Чернобыле стал легендой в научном Центре и за его пределами. Он со своим отделом организовал планомерную и грамотную разведку основных участков ЧАЭС, с учетом меняющейся радиационной остановки, где работали воинские контингенты ликвидаторов. Это он применил, по его выражению, «первобытный» способ измерения высоких уровней радиации, превышающих диапазон измерения штатных дозиметрических приборов, с помощью индивидуальных дозиметров. Такой вынужденной «методикой» я тоже владел. Это он, навешав на себя, в общем-то, бесполезные средства индивидуальной защиты, лично провел замеры уровней радиации, имеющие запредельные величины. И при этом, как он сам считал, ненамного превысил допустимую дозу облучения.
Валерий предупреждал меня, что в мероприятиях по ликвидации последствий аварии начинается новый этап работ, крайне неблагоприятный по своей опасности и, главное, беззащитности личного состава. Я понял это в полной мере, когда принял участие в организации дезактивационных работ на территории ЧАЭС, где ликвидаторы вручную выгребали скопления радиоактивных выбросов реактора на большой площади обширных крыш уцелевшего 3-го энергоблока электростанции. Именно там часть своих измерений произвел Казыдуб.
Но работа для меня началась не сразу, а только после прохождения через рогатки махрового бюрократизма и бессмысленного режима секретности. Вот неполная картина неразумной траты времени, растянувшейся на три дня: – заявка на пропуск;
– подпись начальника штаба Центра;
– подпись коменданта оперативной группы МО СССР;
– долгое ожидание приема документов начальником спецмилиции УВД Чернобыля;
– виза бюро пропусков той же милиции;
– снова к коменданту – печать на пропуске;
– вновь в милицию – наклейка фотографии;
– упаковка пропуска в ламинат на специальной машинке.
Ламинированные пропуска на плотном картоне в цветном исполнении выглядели привлекательно. К концу пребывания в Чернобыле их накопилось у меня около полудюжины: «Чернобыль», «Ирпень», «Всюду» и самый невзрачный и незаметный, без цветовой гаммы «Временный пропуск» – непосредственно на ЧАЭС и в реакторное отделение, который оформлялся уполномоченным КГБ, кстати, без всякой волокиты. Я не удержался и спросил майора, который перед выдачей пропуска долго сверялся с какими-то бумагами:
– К чему вся эта пропускная волокита? Такая потеря времени.
Майор пристально посмотрел на меня:
– Уж вам-то, полковник, такие вещи надо знать. Угроза терроризма сохраняется всегда.
– А что, террористы могут взорвать взорванный реактор?- прикинулся я наивным. Майор укоризненно покачал головой:
– На территории еще два действующих энергоблока.
– Но ликвидаторы не ведут там работ.
Я прекрасно понимал беспредметность разговора. Не спеша продел шелковый шнурок в специальное отверстие на пропуске, и как меня научили опытные ликвидаторы, надел на шею: это было удобно при прохождении ряда КПП. Не удержавшись от минутной дурашливости, я, уперев взгляд в стену, где висел портрет Горбачева, размашисто перекрестил пропуск и застегнул бушлат. Особист оказался не без юмора и деловито спросил:
– Вы член партии?
– Взносы плачу.
– Перекрестите заодно и другое место, чтобы вас за него ненароком не взял замполит.
Наконец многополосная дорога бюрократических препятствий преодолена. Впереди Чернобыль, ЧАЭС, Припять, Рыжий лес.
Наутро предстояла поездка в зону отчуждения, на которой вот уже несколько месяцев было сосредоточено внимание всего мира. Я оформил командировку, получил талоны на питание и с группой офицеров выехал на ЧАЭС.
Стояла глубокая осень. Было прохладно и сухо. До нового года не выпало ни единого дождя. Над всей зоной отчуждения нависал тяжелый светло-серый купол бездонного неба. Ни одного просвета днем и ни единой звезды ночью. Мы потом узнали, что дождевые облака на подступах к чернобыльскому региону регулярно разрушалась путем распыления с самолета специальных реагентов, чтобы предотвратить дождь и интенсивное выпадение радиоактивных осадков.
От Ирпени до Чернобыля – 120 километров, а потом еще 18 до аварийного энергоблока. Асфальт сменялся грунтовыми дорогами. Встречные машины попадались очень редко. Периодически появлялись необычные дорожные знаки «Осторожно, радиоактивность!» с соответствующим общепринятым знаком радиационной опасности. При въезде в зону отчуждения дорога отделена от прилегающих безжизненных полей длиннейшим забором из колючей проволоки. Кругом поля покрыты высокими, достигающими 1,5-2 метра высохшими и почерневшими кустами чернобыльника – полыни. И вдруг невдалеке, за колючим забором показался небольшой, в 14 голов табун лошадей. В мертвящей, безжизненной зоне это было так неожиданно, что я попросил остановить машину. Офицеры отдела подошли к колючей проволоке. В табуне выделялся крупный жеребец. Лошади стояли близко, метрах в 20-ти. Они были неподвижны, не обращая ни малейшего внимания на людей. Было заметно, что животные крайне ослаблены, хотя кругом поле изобиловало полевой растительностью. Одна лошадь упала сначала на колени, а потом завалилась на бок.
– Что с ними? – спросил один из офицеров.
– Обезвоживание. Лошади брошены, и еще удивительно как они протянули столько времени.
В Чернобыле оперативная группа научного центра – ОГ НЦ – была расположена в помещениях городской лодочной станции на реке Припять, ее еще называли штабом оперативной группы. В жилищно-бытовом плане станция располагала всем необходимым. Специалисты центра размещались в удобных помещениях по 2 человека. Станция стояла на возвышенном берегу реки, откуда открывался прекрасный вид на лес и окраину города. Поодаль стояла небольшая церковь. Выбрав свободное время, я решил осмотреть ближайшую городскую территорию. Церковь, видимо подвергшаяся недавнему ремонту, выглядела очень привлекательно. Прилегающая территория была запущена и уже густо заросла травой. На массивных дверях широкого входа висел непомерно большой амбарный замок. Кругом – полное безлюдье и тишина. И, конечно, было неожиданностью появление пары стариков в ближайшем переулке. Укутанные по-осеннему в поношенные одежды, они двигались по направлению лодочной станции. Старик тащил за собой небольшую тачку, на которой стояло ведро, и лежал пустой мешок.
Я с интересом наблюдал за тем, как они не спеша подошли к станции и остановились у входа. Было известно, что, несмотря на массовое выселение, единичные семьи отказались выезжать и остались в Чернобыле. Я подошел к ним и поздоровался. Старики приветливо, но как-то покорно ответили.
– Чем же вы живете в пустом городе?
– А он не пустой. Почитай полгорода заняли то военные, то милиция, то медицина. А чем живем, – старик указал рукой на офицера, который вышел из здания с большим полиэтиленовым пакетом в руках.
– Там все есть, можете сегодня не ходить к другим, – сказал он старикам.
Те сдержанно и, это было заметно, как-то стеснительно поблагодарили, и медленно двинулись в обратный путь.
– Их передают по сменам оперативных групп вот уже больше шести месяцев, – пояснил офицер. У них дома только вода и дрова, продовольствием не запаслись. Родственников нет.
Уточнив задания офицерам отдела, на машине, которая шла на ЧАЭС, с инженером-химиком добрались до станции. Подошли к аварийному энергоблоку. Мы уже не увидели того развала, который возник после взрыва реактора – он был закрыт только что возведенным «Укрытием», названным кем-то из ликвидаторов «Саркофагом». Название подхватила пресса, и оно стало применяться чаще, чем официальное. Сооружение выглядело тяжело, тупо и таинственно. Мне казалось, что я видел на его стенах тени сотен строителей, заплативших за возведение бетонного монстра своим здоровьем и жизнями. Мрачная вентиляционная труба, окутанная концентрическими площадками и нетронутая взрывом, как-то нелепо торчащая между аварийным и сохранившимся энергоблоками, вытягивалась в серое небо более чем на сто метров.
Перед отъездом из Ленинграда я выпросил у начхима ЛенВМБ радиометр. Это был КРБГ-1, надежный, испытанный в деле прибор, герметичный, в брызгозащитном исполнении, компактный и небольшого веса, разработанный по заказу ВМФ. Он был перед отъездом аттестован и давал устойчивые показания. С таким прибором я ранее прошел на флоте через несколько радиационных аварий.
Нам необходимо было получить данные радиационной обстановки на основе собственных измерений, так как сведения, поступающие от дозиметристов воинских частей сильно отличались друг от друга. Я уже успел заметить, как и какими приборами пользовались дозиметристы различных частей.
Большинство из них имели слабую, ускоренную подготовку. На вопрос о том, когда производилась последняя градуировка прибора, они не знали даже, что это такое. Несколько лучше дело обстояло только в частях химзащиты.
Мы сделали несколько замеров. Приборы показали мощности доз гамма-излучения по всей территории ЧАЭС от 2 до 12 миллирентген в час; вблизи ОРУ – открытых распределительных устройств – до 50. Уровни радиоактивного загрязнения по бета-активности достигали в отдельных местах более 100 тысяч распадов на кв.см/мин. Это была радиационная обстановка, позволяющая проведение работ при соблюдении установленных доз облучения для аварийных ситуаций.
Делая замеры, мы обходили всю обширную территорию ЧАЭС. Здесь располагалась оперативная группа особой зоны – ОГ ОЗ. До моего приезда тут отрабатывал свою смену в качестве главного радиолога ОГ ОЗ мой однокурсник полковник Михаил Красин. Он был здесь двумя месяцами ранее, но мне все время казалось, что Миша еще здесь, т.к. я постоянно встречался с его подписями под различными документами. Мы не виделись с ним с последней юбилейной встречи – больше пяти лет тому назад. Как ему служится там, в Одессе?
Мы нанесли цифры замеров на картограмму. Но самое трудное было впереди. Необходимо было получить последние данные, которые характеризуют обстановку в местах работ, где, по имеющимся сведениям, происходят облучения в потенциально опасных дозах. Именно там производились основные работы по ликвидации последствий с привлечением большой массы людей. Эти места были четко обозначены на картограмме, которую мне передал Казыдуб.
Специальный пропуск открывал мне беспрепятственный доступ во все участки зоны отчуждения и помещения четвертого энергоблока.
По картограмме особо опасными выглядели два участка: помещение осушенного бассейна барботера и крыши сооружений уцелевшего третьего энергоблока. В различных точках этих сооружений на картограмме были указаны уровни гамма-излучения от 5-10 р/ч до 1,5-2 тысяч Р/ч.
Помещение барботера являло собой большой, на тысячи тонн воды, бассейн, располагающийся под днищем реактора. Его назначение – принимать на себя, при избыточном повышении давления в первом контуре, излишки пара через компенсаторы объема. После аварии бассейн был осушен, чему предшествовало несколько трагических дней ожидания новой, еще более опасной аварии. Казалось бы, что может быть еще опаснее чернобыльской катастрофы? Оказывается, может. В связи с возможным расплавлением днища реактора, раскаленная многотонная масса его содержимого могла провалиться в бассейн и тысячи тонн воды, мгновенно превращенные в пар, вызвали бы взрыв, многократно превосходящий по мощности тот, что возник при разрушении реактора, с трудно предсказуемыми последствиями. Героическими усилиями рабочих бассейн был осушен в короткое время. Для специалистов и ученых разных организаций важно было подобраться к днищу разрушенного реактора для установки датчиков приборов контроля и для проведения контрольно-измерительных работ, позволяющих оценивать поведение остатков ядерного топлива. Пролом в бетонной стене барботера открывал подход к намеченной точке. Подступы к точкам замеров «простреливались» излучением, имеющим примерные величины от 500 до 2000 Р/ч. Еще сложнее обстояло дело с радиоактивными выбросами ядерного топлива на большой площади крыш сооружений четвертого энергоблока, находящихся на разных уровнях.
Из журналов учета доз облучения специалистов, занимающихся замерами в барботере, я увидел поразительную картину: специалисты за 1-2 выхода получали дозы по 20-25 рентген и прерывали командировку, проработав всего 3-5 дней. Высококвалифицированные специалисты и ученые из известных научно-исследовательских институтов и испытательных полигонов «выжигали» сами себя, совершенно пренебрегая правильно организованной защитой. Такое бывает в среде научной элиты.
Разобравшись в ситуации, я подал начальнику центра письменный доклад с конкретными предложениями об участии в этой работе с целью отработки оптимальных форм защитных мероприятий. Генерал, который упорно требовал обращаться к нему «генерал-майор авиации», устно ответил мне по-авиационному: «это не наша, так сказать, зона воздушного наблюдения».
Тогда я встретился с офицером Оперативной группы Начальника химических войск – (ОГ НХВ), с которым у нас было взаимопонимание с самого начала работы, и изложил ему суть проблемы. Тот быстро оценил ситуацию и организовал мне встречу с начальником ОГ НХВ. Прочитав доклад, генерал коротко приказал офицеру подготовить приказ. Мне было предложено вместе с инженером-дозиметристом организовать защиту и регулярно сопровождать группы специалистов в помещение бассейна барботера.
Для меня начинался очередной этап в ряду запланированных работ на Чернобыльской АЭС. Впереди – трехмесячный период работы в Чернобыле в последний год моей службы в рядах ВМФ.
В зоне отчуждения работали без выходных. Перерывы делали только на сон и на прием пищи.
Первый разведывательный выход к барботеру состоялся в конце декабря перед самым новым годом. Необходимо было пройти внутри саркофага через разрушенные помещения четвертого энергоблока. Пройти – это легко сказано. Так называемая «дорога» тянулась метров на 300-400, на преодоление которой требовалось порядка 30-ти минут.
Нас было трое: хорошо ориентирующийся в этих шхерах подполковник инженер-химик ОГ НХВ, дозиметрист Научного центра и я. В наружной массивной стене здания энергоблока, на уровне земли был сделан пролом диаметром около 50 сантиметров. Для начала необходимо было по пластунски туда внедриться. Первое, что я почувствовал – жесткий удар в лоб. Это был отрезок арматуры, торчащий в проломе. На лбу образовалась кровоточащая ссадина.
– Мы не предупреждаем новичков,- меланхолично отреагировал химик на мои чертыхания,- считайте это посвящением в ликвидаторы.
Приличная по размерам ссадина заживала, как и положено, в течение недели, став предметом шутливых замечаний офицеров Центра.
Но это было только началом движения к цели. Весь извилистый путь освещался редкими, висящими на стенах переносками. Приходилось использовать все приемы преодоления препятствий: идти, полусогнувшись, ползти, карабкаться на четвереньках, бежать через опасные в радиационном отношении участки, преодолевать углубления, заполненные водой.
Одна такая лужа заинтересовала меня тем, что на дальнем ее краю собралась высокая горка белоснежной пены. Мне вспомнилось из курса радиационной гигиены, что пена является мощным сорбентом радиоактивных загрязнений. Я попросил подождать немного и, отметив на радиометре показания – 200 мР/час, прошел 10-12 метров до края лужи. Поднес датчик прибора к шапке пены и не удивился: 14 Р/час. Пришлось поторапливаться. Лужи преодолевали вброд. Наружная температура – минус 10 градусов, но внутри, вблизи реактора было тепло. Однако вода в лужах была ледяная. Пластиковые бахилы сразу полопались, ноги промокли. А добираться назад в расположении оперативной группы – не менее часа.
Около барботера прикрылись мощной бетонной опорой толщиной не менее метра. На радиометре за этой защитой – 1,5 Р/час, задерживаться не стоит. За бетонной колонной в 12-ти метрах на высоте 3-4 метров невидимо нависает виновник всех бед – аварийный реактор, точнее его днище. Я выдвинул датчик КРБГ-1. Стрелка медленно, что характерно для этого прибора, двинулась вправо и остановилась в конце шкалы: 300 Р/ч.- на этом возможности прибора заканчивались. Я предложил не высовываться из-за укрытия, пока не определится мощность дозы в прямом луче.
Все переносные радиометрические приборы, которые использовались в Чернобыле, работали в пределах мощности доз излучения – 300-350 Р/ч. Других не было ни здесь, ни в стране. Появились два немецких радиометра с диапазоном 1000 Р/ч, но и те быстро вышли из строя. Я был готов к этому. В своей практике, при ликвидации аварийных ситуаций и, особенно при перезарядках аварийных реакторов, я отработал некоторые приемы измерения больших уровней радиации с помощью прямопоказывающих дозиметров из комплекта ДКП-50. Они облучались строго определенное время по секундомеру и по обозначившейся дозе, разделенной на время облучения дозиметра, легко определялось мощность дозы в сек, и, отсюда – время работы ликвидатора.
Я достал из миниатюрного свинцового контейнера дозиметр и выставил его из-за укрытия на штанге на 10 секунд. Прибор показал 3,1 рентгена. Быстро нахожу по таблице: мощность дозы гамма-излучения более 1000 Р/ч.
На миг выглянул из-за укрытия. Взору открылась между колоннами хорошо освещенная площадка примерно 10-12 метров в длину, которая тянулась прямо под днище аварийного реактора. Через прогоревшее дно реактора в барботер спускался многотонный натек из расплавленной массы бетона, песка и свинца. Он напоминал по форме громадный сапог. Его так и называли «Сапог». Ликвидаторы поздних заездов называли эту конструкцию «Слоновья нога». По сторонам помещения висели и лежали различные датчики.
Поскольку запланированная однократная доза облучения на работу в барботере допускалась в 4 рентгена, определилось и время пребывания под лучом – 10-12 секунд. Но в такое время уложиться было почти невозможно. Предварительные проверки вне зоны радиации показали, что даже на кратковременный процесс установки приборов требуется 15-20 секунд.
Подумывали об увеличении дозы облучения за один выход. Я предложил другой путь – тщательную отработку всех манипуляций рабочего процесса в безопасном месте через репетиции так, чтобы довести все движения до автоматизма и добиться тем самым сокращения времени работы в зоне облучения. Все в соответствие с канонами радиационной гигиены: защита временем.
– Будем тренироваться до уровня безусловных рефлексов, – пошутил я.
Но не все разделяли мой оптимизм.
– Эдак вы заставите нас заниматься строевой подготовкой, – прозвучала реплика.
– Нет смысла,- отшутился я,- это не снизит дозу облучения.
На подготовку ушел день. Когда на тренировках время условного пребывания в зоне приблизилась у каждого к 8-10 секундам, решили преступить к работе. Вновь проделали извилистый путь по катакомбам.
Я занял место прямо на входе в барботер, прикрываясь бетонной опорой. Договорились, что мои команды будут выполняться неукоснительно. В воздухе витала опасность. Люди подобрались и сосредоточились.
По команде «Пошел!» специалист стремительно подбегал к нужному месту и по команде «Стоп!» заканчивал работу и выскакивал из зоны. В обычной обстановке все были близки к предельному времени, а в действиях под облучением стали ставить рекорды: от 6 до 9 секунд. Превышения запланированных доз облучения не было: 3,5 – 4 рентгена. Мой дозиметр, а я находился за защитой бетонной опоры, показал 0,8Р.
Мне пришлось еще неделю сопровождать группы в бассейн барботера. Потом я передал эстафету одному из офицеров своего отдела, предварительно сделав с ним тренировочный выход к реактору.
Это был первый трудный этап работы. Впереди предстояли баталии по ликвидации радиоактивного загрязнения с крыш уцелевшего третьего блока реактора.
Если быть до конца честным и объективным, то я не мог в полной мере отнести себя к тем, кто носит по достоинству гордое звание «Ликвидатор». Мне часто приходилось бывать в переделках на опасных в радиационном отношении работах. По необходимости, а не из любопытства побывал на самых опасных участках ЧАЭС. Но никогда не лез легкомысленно в опасные места. Образование и опыт работы позволяли мне действовать грамотно и расчетливо так, что за всю свою практику я ни разу не имел необоснованных переоблучений и что все лучевые нагрузки – вынужденные, ибо это неизбежные издержки профессии. Я просто работал. Никакой самоотверженности и никакого героизма.
Там, в Чернобыле, где на каждом шагу подстерегала опасность, у меня появилась внутренняя потребность отдать должное ликвидаторам, ибо это истинные борцы с аварией – они другие люди. Это те, кто первыми бросились тушить пожар в сооружениях энергоблока и потом умирали от лучевой болезни; это те, кто лихорадочно, в короткие сроки возводил саркофаг в условиях полной незащищенности от радиации; это те, кто на вертолетах, находясь в зоне интенсивных выбросов радиоактивных аэрозолей, затыкал жерло бушующего реактора «бомбами» из цемента и свинца; и это те, кто, как в штыковую атаку бросался с лопатой наперевес на залежи радиоактивных выбросов. Это и те, кто на ПуСО, работая до изнеможения, отмывал технику от интенсивного заражения.
Я видел этих людей в работе. Я видел их, пораженных проникающей радиацией, на госпитальной койке. И в этой аварийной мясорубке, говоря без излишнего самоуничижения, такие профессионалы как я только помогали этим бойцам грамотнее защищаться. Каждый делал свое дело.
Объективно оценив ситуацию в Чернобыле, я не без удовлетворения отметил, что для меня здесь нет почти ничего нового и неожиданного. При многолетнем обеспечении деятельности атомных подводных лодок, при взаимодействии с мощными службами радиационной безопасности, пришлось пройти через многое. Разница была только в одном – в масштабах радиационной катастрофы сверхмощного промышленного атомного реактора.
Спустя несколько дней после завершения первоочередных работ на ЧАЭС, я вернулся в Ирпень. Необходимо было обобщить полученный материал и подготовить этапный отчет. В научном Центре меня ждал сюрприз. Как это часто бывает в армии, меня, без всякого предварительного разговора, ознакомили с приказом о назначении на новую должность – начальником объединенного радиобиологического отдела.
Отдел в количестве 21 сотрудника включал в себя медицинских работников и двух инженеров-химиков, ранее разбросанных по управлениям Центра. Идея принадлежала заместителю по науке, доктору технических наук капитану первого ранга Волкову Анатолию Николаевичу. Я не знал, как на это реагировать: будучи просто научным сотрудником без подчиненных, я имел определенную свободу действий.
Новое назначение неизбежно, как я полагал, связало бы меня по рукам. И не ошибся: Волков потребовал, что бы в течение двух суток (в Чернобыле все делалось на предельных скоростях) было разработано положение об отделе, тематика и план работ – задание, рассчитанное в нормальных условиях на неделю. Я запротестовал:
– Анатолий Николаевич, здесь только на одни согласования уйдет не менее трех дней!
– Никаких согласований. Документы буду подписывать я. В Центре нет «согласователей», компетентных в этих вопросах. О том, чем и как вы занимались на ЧАЭС, нас информировали из оперативной группы химиков. Они очень высокого мнения о ваших инициативах. Отчет и организационные документы, однако, готовьте.
Когда я ознакомился с перечнем сотрудников отдела, то пришел в замешательство. В числе сотрудников: два доктора наук – терапевты, восемь кандидатов наук – врачи разных специальностей, к тому же – преподаватели военных кафедр различных ВУЗов, два инженера-химика и только два врача-радиолога. По какому принципу посылали в Чернобыль такой разношерстный набор специалистов, осталось загадкой века. Правда, умудренный жизнью доктор наук спокойно пояснил:
– У нас на кафедре список и график, по которым все, кроме имеющих заболевания, посылаются на месяц в Чернобыль.
– С каким заданием?
– Сказали, что задание мы получим на месте.
Я в растерянности задал риторический вопрос Волкову:
– И что мне делать с этой оравой?
– Могу помочь только советом: соберите отдел, люди там знающие, по жизни опытные. Обрисуйте обстановку и посоветуйтесь.
Собрание отдела переросло в форменную конференцию. Я довольно подробно обрисовал радиационную обстановку на ЧАЭС, характер работ по ликвидации заражений, условия труда на различных участках, степень прямой опасности излучений, приемы медицинской защиты. Помогли, имеющие неплохую теоретическую подготовку, врачи-радиологи.
Распределили обязанности. Не у дел остались только два терапевта-клинициста. Через некоторое время их «трудоустройство» определилось неожиданным образом. Высокопоставленный пожилой офицер-химик оперативной группы НХВ доверительно попросил меня помочь ему без огласки: его донимала сердечная аритмия. И тут меня осенило. Поскольку создавать временные должности, что никак не влияло на денежное содержание офицера, было делом техники, я предложил оформить «безработных» ученых в качестве нештатных врачей оперативной группы НХВ. Потом врачи сообщали, что офицеры охотно идут к ним на консультацию.
Так с помощью своих сотрудников я нечаянно завоевал признательность офицеров ОГ НХВ.
Впереди предстояли работы, которые, как оказалось, были для меня лично беспрецедентными по своей организации в условиях вынужденного массового облучения людей.
Бассейн барботера – это первый из самых трудных этапов работы. Впереди предстояла ликвидация радиоактивного загрязнения крыш уцелевшего третьего блока. Таких крыш, расположенных на разных уровнях было четыре. Каждая имела буквенное обозначение: К, Л, М и Н. Ликвидаторы окрестили их женскими именами, которые начинались с этих букв. Все крыши были завалены радиоактивным содержимым реактора: топливная урановая начинка, графит, обломки внутренних конструкций реактора. Вся эта масса располагалась крайне неравномерно: от малозаметных кучек графита до отдельных крупных островков радиоактивного месива. Из защитного капонира на крыши вели три выхода с короткими лесенками. Я произвел замеры вблизи этих выходов: на крыше К -20, Н – 30, М – 200, Л – 100 Р/ч. На точках, имеющийся у меня картограммы, чем ближе к вентиляционной трубе и к разрушенной стене третьего энергоблока, тем интенсивнее излучение.
По прежним замерам, проведенным радиационной разведкой, уровни гамма-излучения колебались от 5 до 800 рентген в час. Часть крыши М, граничащая непосредственно с разрушенным энергоблоком, давала очаговые уровни радиации от 800 до 5000 Р/ч.
Меня подключили к организации работ по очистке крыш. Попытка использования робототехники захлебнулась: импортные машины друг за другом вышли из строя, так как их электроника явно не была рассчитана на работу в поле воздействия интенсивного гамма-излучения. Оставалось примитивное, но надежное, хотя и опасное средство, привычное для менталитета российского руководства: Человек и Лопата. Человек, таким образом, перешел в категорию биороботов.
Чтобы успеть к началу работ приходилось вставать в шесть утра. От Чернобыля до ЧАЭС 18 километров. Добирались на машине отдела, ранее брошенную по причине интенсивного радиоактивного заражения. Потом отмыли на ПуСО до терпимых уровней и пустили в эксплуатацию.
После завтрака – сразу в уцелевший третий энергоблок. Чтобы попасть на место сбора, откуда осуществлялись выходы на крыши, надо было преодолеть на своих двоих более 70-ти метров – 25 этажей здания энергоблока. Я на здоровье еще не жаловался, но преодолев в среднем темпе почти 500 ступенек, я почувствовал, что ноги отказывают. И так тянулось двадцать дней, потом меня заменил офицер нашего отдела.
Надстройка-капонир под крышей 3-го энергоблока служила убежищем, где уровни радиации от источников на крыше снижались до 5-10 мрР/ч. Она же служила местом для «выбега» ликвидатора на крышу через лазы с лесенками.
Экипировка ликвидатора, идущего в зону особо высоких уровней проникающей радиации, была «верхом» технического прогресса нашей страны. Добротные прорезиненные бахилы от комплекта КЗИ, которых почему-то не хватало и люди передавали их друг другу по очереди; неудобные куртки-плащи с пропиткой, шлемы, тяжелые респираторы РПГ-67. Но самым большим «достижением» в индивидуальной защите были своеобразные «латы» из тонкого свинца, кое-как привязанные к телу, которые, по замыслу, должны были защищать грудь и детородные органы. Это было смешно и грустно: защитный эффект от тонких свинцовых пластин был ничтожен в силу малого коэффициента ослабления, и, главное, из-за сложной геометрии облучения. Диффузное поле излучения от крыши наносило лучевой удар объемного, многостороннего характера, по большей части снизу и с боков. Кстати, такое многосторонне облучение на 10-20% эффективнее, то есть в биологическом отношении опаснее одностороннего, но это никак не принималось во внимание при учете доз облучения. Какой либо эффективной индивидуальной защиты, кроме органов дыхания от РВ, при таких высоких уровнях проникающей радиации не существует. Основным видом защиты становится регламент времени облучения. Это каноны радиационной гигиены и радиационной безопасности. А тяжесть такой экипировки резко затрудняли работу.
Пройдя в академии приличную теоретическую подготовку и приобретя значительный опыт аварийных работ с последующей защитой диссертации, я прекрасно понимал, что в лихорадке работ и в создавшейся обстановке вынужденного облучения, мои теоретические изыски никому не нужны. Понимал я и то, что такая экипировка, кроме респираторов, носила характер психологический защиты. И руководство это, слава Богу, понимало. Поэтому все было сосредоточено на жестком регламенте времени пребывания в зоне облучения, как основной гарантии соблюдения установленных нормативов, так называемых, потенциально опасных доз: 25 рентген.
Многочисленные «добровольцы», в основном из 25 ОБХЗ – отдельной бригады химической защиты – с утра вытягивались длинной цепочкой с 1-го по 25-й этажи третьего энергоблока. В защитном капонире формировались группы по 20 человек. Надевалась спецодежда, проверялось наличие индивидуальных дозиметров, и следовал короткий и четкий инструктаж о самых необходимых действиях на крыше. Особый упор делался на своевременность выполнения команд: «Пошел!» и «Назад!».
Я и главный радиолог ОЗ – особой зоны – Паршин, меняя друг друга, работали с секундомерами, давая сигнал руководителю работ: «Стоп». Фактические дозы облучения отличались от планируемой – 20 рентген – на 2-3 рентгена в обе стороны.
Когда возник небольшой перерыв, я попытался выскочить на крышу чтобы сделать несколько уточняющих замеров. Руководитель работ категорически воспротивился:
– У вас другие задачи, а мне за это намылят шею.
Я на всякий случай повторно обследовал капонир и обнаружил, что уровни радиации колеблются в широком диапазоне на ограниченном пространстве: от 5 мР до 1,6 Р/ч, что трудно было чем-то объяснить. При более тщательной проверке обнаружилось, что в дальнем углу стоял контейнер с высокоактивным мусором: вплотную 12 Р/ч. Руководитель, чертыхаясь, распорядился удалить его.
Вскоре наступил один из самых тяжелых дней работы. Предстояло удалить значительное количество радиоактивных отходов с площади порядка 100 -150 квадратных метров, на отдельных участках которой уровни радиации достигали 800 – 2000 Р/ч. Учитывая разбросанность очагов излучения и перепады высоких уровней радиации, установить точное время пребывания под облучением до достижения предельно-допустимой дозы было практически невозможно. Используя предыдущий опыт, установили время пребывания в зоне облучения в 1 минуту, хотя производительность труда при этом была крайне низкой. Это повлекло за собой необходимость частой сменяемости с привлечением большой массы людей. Особенно досталось добровольцам – курсантам пожарной школы. Первые измерения показали разброс дозы от 14 до 28 рентген. Какой либо иной, лучший порядок работы придумать было невозможно.
В таком напряженном темпе мы с главным радиологом особой зоны, меняя друг друга, работали семь дней. Потом как-то незаметно накатила такая усталость, что мне пришлось делать перерыв в работе на крышах. Кроме того «поджимала» суммарная доза. Меня заменил специалист-радиолог отдела.
На все подобные работы мы ходили вместе с молодым инженером-химиком, который вел параллельные замеры в различных точках и помогал вычерчивать изодозные кривые. Проходя мимо шахты, через которую велся сброс высокоактивного мусора с крыш, химик решил сделать замер мощности дозы за ограждением у открытого края шахты. Я знал, что там уровни радиации достигают нескольких сотен рентген и резко крикнул: «Отставить!». Поскольку химик, наклонившись, продолжил измерение, я с силой припечатал свой ботинок спецпошива в зад старшего лейтенанта. От сильного толчка он вылетел на безопасную площадку. Не сразу сообразив, что произошло, он потом обиженно произнес:
– Товарищ полковник, это непедагогично с точки с точки зрения устава!
– Зато эффективно с точки зрения радиационной безопасности.
Я вернулся в оперативную группу с невыносимой головной болью, чем никогда не страдал ранее, даже после приема значительных доз алкоголя. Ночь не спал. Ни холодное умывание, ни аналгетики не помогали. Утром положение не улучшилось. Это был день мучений: какая-то непрерывная цепкая мигрень, не отпускающая ни на минуту. Видя мои мучения, начальник штаба опергруппы подполковник Крылов принял свои, как потом оказалось, радикальные меры. Перед сном, а я лег рано, он зашел в мою комнату, благо я там располагался один, молча налил стакан водки, молча подал его мне, и я также молча выпил.
Минут через пять боль стала ослабевать, а потом, видимо, наступил легкий алкогольный наркоз. Я проспал до середины следующего дня. Хворь ушла бесследно. Так инженер-химик вылечил врача. Я тогда никак не связывал это с облучением, да и сейчас так не думаю, тем более что я, хоть и облучался регулярно, но в весьма умеренных дозах.
А потом Крылов поведал мне о маленьком происшествии. Час спустя после начала моего «лечения», в опергруппу приехал начальник политотдела Центра полковник Оганов и, спросив, где моя комната быстро пошел по коридору. Начштаба ничего не успел предпринять и поплелся за ним.
– Я увидел, что он открыл дверь, вошел в комнату и через секунду вышел так, как будто его оттуда вытолкнули. Думаю, это была волна паров спирта,- без улыбки изрек начштаба.
Крылов обрисовал Оганову ситуацию, тот внимательно выслушал и уехал. В дальнейшем он никак не отреагировал на этот случай. Знающие его офицеры потом говорили мне, что Оганов человек редкой порядочности.
Я вновь включился в работу. В разгар очистки крыш на ЧАЭС прибыл подполковник Алексей Березин, мой однокурсник. Леша преподавал на кафедре военно-морской и радиационной гигиены Военно-медицинской академии. Он уже не первый раз приезжал в Чернобыль, где собирал материал по заданию кафедры и оказывал научно-консультативную помощь руководству особой зоны ЧАЭС. Перед каждой командировкой Алексей заезжал ко мне в медслужбу ЛенВМБ. Благодаря налаженным деловым взаимоотношениям с начальником химической службы базы, я располагал текущей информацией об изменениях радиационной обстановки на ЧАЭС. Мы составляли план работы перед каждой поездкой Алексея с учетом имеющихся у меня данных. В этот раз мы оказались в Чернобыле вместе. Поскольку мы располагали большим материалом по условиям труда в различных зонах, созрела идея подготовить краткую, конкретную и четкую инструкцию по защите от радиации личного состава военнослужащих в процессе ликвидации аварийных загрязнений. Такая инструкция была разработана, получила одобрение ученого совета научного Центра и была утверждена начальником оперативной группы МО СССР генерал-лейтенантом А. Капочкиным. Спустя месяц мы с Алексеем разработали второй вариант инструкции с учетом значительных изменений радиационной обстановки; документ также был введен в действие.
Леша Березин, с которым я, как и многие мои товарищи по курсу, делили годы совместной учебы и службы на военно-морском флоте, отличался удивительно мягким характером. Он весь как будто светился доброжелательностью. Всегда сдержан, нетороплив, спокоен и добр, он встречал товарищей мягкой улыбкой.
Спустя год после Чернобыля он покинул этот мир в возрасте 52 лет. Не выдержало сердце. Я открываю свой небольшой архив. Передо мной две инструкции, разработанные нами в трудные дни аварийных работ в Чернобыле.
В конце инструкций рядом стоят подписи – Алексея и моя. За машинописным текстом отчетливо вижу обстоятельства наших встреч и доброе лицо Алексея Березина– однокурсника, сослуживца и близкого товарища.
Сдав отчет и организационные документы в секретную часть, я с офицерами отдела убыл в Чернобыль. Монотонная пустынная дорога занимала не менее двух часов и тянулась мимо населенных пунктов: Ирпень, Иванков, Ораное, Дитятки и конечный пункт – Чернобыль, всего порядка 120-ти километров. Предстоял очередной этап работы. Объект – заброшенный город Припять, который находился в 20 километрах от Чернобыля. Заехали на ЧАЭС. Работы по очистке крыш идут своим чередом. Поговорил со специалистами нашего отдела, принимающими участие в организации работ.
Руководитель работ попросил, чтобы врачи–радиологи моего отдела и дальше продолжали помогать в работе на этом участке.
Действуя по намеченному плану, мы с инженером-химиком и радиологом выехали в Припять. Предстояло провести ряд выборочных замеров радиации по состоянию на декабрь 1986 года. Современный город, где ранее обитало пятьдесят тысяч человек, встретил нас мрачным молчанием. Отсутствовал тот привычный многомерный шум и движения, которые составляют дыхание любого города: не было привычного визга тормозов, исчезло многоголосье детского крика, не нарушало тишину нахальное карканье ворон, не шлялись по улицам с независимым видом бродячие псы, не хлопали двери подъездов. Неподвижность и бездонная тишина на фоне многочисленных построек создавали атмосферу застывшего сюрреализма.
Специалисты сделали необходимые замеры в различных точках города. Величины уровней по гамма-излучению колебались от 500 мР/ч до 2,5 Р/ч.
Точками концентрации радиоактивности, как и следовало ожидать, были места водостоков, заброшенных газонов и песок детских площадок.
Когда группа уже заканчивала работу, издалека возник шум работающего мотора. Вскоре рядом притормозила милицейская машина: «Спецмилиция,- представился капитан,- прошу документы». Разговорились.
– Капитан, извините за невежество, но что делает здесь милиция?
– Товарищ полковник, вы не поверите, но не проходит и трех дней, чтобы мы ни задержали мародера. Взламывают квартиры, тащат все.
– Тридцатикилометровая зона отселения, откуда они?
– Из дальних поселков.
Я попросил его показать город. Капитан охотно согласился.
Пустынные улицы, кое-где сквозь треснувший асфальт вылезла уже засохшая трава. Капитан давал краткие пояснения. Здание горкома партии, милиция, детские площадки, городской парковый аттракцион, кинотеатр, универмаг – обычные атрибуты небольшого современного города, но все это застыло в неподвижности и мертвенном безмолвии. На домах – элементы российского быта: на форточках некоторых окон вывешены брошенные авоськи с продуктами, на балконах – мужское и женское белье, около подъездов опрокинутые урны.… Везде следы аварийной поспешности. После суток колебаний многотысячное население Припяти с завидной организованностью было погружено на 1100 автобусов и эвакуировано в 24 часа.
При выезде из города я попросил шофера остановиться и вышел из машины. Над Припятью нависало серое равнодушное небо. Держалась какая-то отчужденная, с примесью мистической опасности, тишина. Незримая сила создавала упругое сопротивление. Это был мертвый город, который упорно выталкивал живых.
Господи! За какие грехи жителям городов Припяти и Чернобыля Ты уготовил судьбу Содома и Гоморры? Мысленный вопрос остался без ответа.
Собирая материалы о современном состоянии брошенного города, я увидел интересную картину. Однажды прошла впечатляющая серия телепередач. Режиссер представил в динамике поразительную картину состояния цивилизованной части планеты через 100, 200, 300 и далее лет после гибели цивилизации. Нарастала картина буйного продвижения могучей растительности, которая буквально «выкорчёвывала» следы человеческого процветания: постепенно разваливались и исчезали дома, мосты, дороги; рушились небоскребы, накренилась, проржавев, Эйфелева башня.… И вдруг я увидел снимки современной Припяти. Самое большое впечатление связано с тем, что за прошедшие 30 лет в атаку пошли трава, кусты и деревья. Они стали густо расти в городе там, где их, казалось, не должно быть. Особое впечатление производит центральная улица города – проспект Ленина (фотография). Проспект исчез, «съеденный» растительностью!
Из Припяти мы прибыли в оперативную группу поздно вечером. Я лег спать пораньше: предстояло вставать в шесть утра.
В оперативной группе, облачившись в спецодежду, я вышел на одну из улиц Чернобыля. Подошел к ограде дома с небольшим участком земли. Двор густо зарос сорняками. Около дома собрался табунок куриц. Петух по привычке пытался отдохнуть на одной ноге, но не получалось: его покачивало. Он стоял в одиночестве, потеряв всякий интерес к своему гарему. Несколько яблонь были увешаны уже потемневшими плодами. Над палисадниками и одноэтажными домиками, типичными для малых городов Малороссии, витала печаль брошенности.
Улица поднималась вверх. На пригорке стояло симпатичное одноэтажное здание с вывеской «Кафе Веснянка». Перед кафе – небольшая уютная площадка для танцев. Асфальт растрескался, и сквозь щели выглядывали пучки засохшей травы. Входная дверь открыта. Маленький зал со столами на 20-25 мест. Кабинет заведующей. Стол с выдвинутыми ящиками, заполненными какими-то бумагами. Неработающий телефон. На вешалке белый халат. Кухня, посудомоечная. На стеллажах много разнообразной посуды, сотни бумажных стаканчиков.
Я остановился около столиков и на миг отключился от реальности. «Зал маленького кафе заполнился посетителями. Доносится звон приборов, слышится приглушенный смех, негромкая музыка и говор посетителей. Официантка неспешно принимает заказы. Раздается громкий хлопок, сопровождаемый веселыми восклицаниями: открыли шампанское. Идет обычный вечер в простеньком кафе небольшого города. Потом видение и звуки растаяли».
Я вернулся к реальности и осмотрелся. В зале на стене в кармашке висела тетрадь. На русском языке: «Книга отзывов и предложений» и на украинском: «Книга скарг i пропозицiй». Первая благодарственная запись в «Заяве» – от 21 мая 1982 года; последняя N 29 от 24 апреля 1986 года – менее чем за 2 дня до катастрофы. «Заявы» N 30 не последовало.
Прибором проверил книгу на радиоактивное загрязнение и взял печальный сувенир на память. Я храню его вместе с дневниковыми записями, схемой крыш 3-го энергоблока, пропусками, карточкой с суммарной дозой облучения и благодарственными грамотами Председателя Правительственной комиссии, руководства чернобыльского региона и ЧАЭС.
Работа в зоне отчуждения продолжалась. На очереди был пресловутый «Рыжий лес», который имел еще название «Красный лес». Это был лесной массив на пути к Припяти в 1,5-2 км западнее ЧАЭС. Этот лес стал природным биологическим дозиметром, который позволил определить силу первого радиационного удара аэрозольного облака, выброшенного аварийным реактором в момент взрыва. По расчетам и отдельным показателям состояния деревьев поглощенная доза в разных участках лесного массива составила от 500 до 10000 рад.
Задача состояла в том, чтобы определить уровни радиации на территории отдельных участков леса на данный период времени. В руководстве прорабатывался вопрос дальнейшей судьбы Рыжего леса как опасного источника распространения радиоактивного заражения.
Бронетранспортер, который доставил нашу группу к умирающему лесу, оставили на лесной дороге, на границе пораженного участка, которая определялась визуально по желтоватым кронам деревьев.
И вновь я оказался в мертвящем пространстве опасной зоны. Углубившись в лес, мы остановились. Определив сектора работы и время сбора, мы двинулись вглубь леса. Нас окружало противоестественное безмолвие, отличное от шепота живого леса. Кругом, рядом с еще живыми стояли погибшие лесные великаны, осыпалась желтая хвоя, отсутствовал типичный лесной запах, не было грибов и ягод, не сновали птицы, исчезли насекомые. И полная тишина.
Сделали больше сотни измерений на границе и в глубине леса. Я собрал и сгруппировал полученные данные. Составили картограмму. Уровни радиации колебались от 200 мР/час до 4,5 Р/ч. На некоторых открытых полянах и в углублениях радиометр показал до 15 Р/час. За полчаса работы группы контроля максимальная доза облучения составила 0,2 рентгена. Из за интенсивного загрязнения пришлось сдать на захоронение бахилы и респираторы.
Заканчивался третий месяц моего пребывания в Чернобыле. Меня отозвали в научный Центр для подготовки отчета.По закрытой связи – высшее руководство продолжало в Чернобыле играть в секретность – позвонил начмед ЛенВМБ полковник Ласкавый:
– Ты где теперь служишь, в саркофаге? На тебя пришли документы на увольнение, а ты продолжаешь воевать. Мы уже места в кафе заказали.
– Все, моя война закончена, на днях выезжаю.
– Ходят слухи, что тебя хотят представить к награде.
– Да, обещали выслать орден по почте наложенным платежом.
Заместитель начальника центра по науке, зная, что последняя неделя работы в особой зоне проходила в крайне напряженной обстановке, в том числе в ночное время, отстранил меня от всех дел и дал два дня отдыха. Я и сам чувствовал, что на меня накатила неведомая ранее усталость.
Для подготовки отчета работы мне выделили одноместную палату бывшего дома отдыха, куда я и переселился. Контраст между обстановкой в зоне и тихой палатой в тихом городке Ирпень был так велик, что я почувствовал себя оглушенным тишиной и относительным комфортом. Я рано завалился в постель и проснулся только к завтраку. Когда в палате я открыл чемодан, то сверху увидел две книжки. Недели две до этого я был в Киевском окружном военном госпитале, где знакомился с результатами обследования очередной группы ликвидаторов. Перед возвращением я увидел на одной из дверей надпись: «Библиотека». В маленьком помещении на стеллажах стояло не больше 500-700 книг, значительная часть из которых имела потрепанный вид. Ни на что не надеясь, я наудачу попросил что-нибудь из авторов Ю. Пахомова и И. Кравченко. И был приятно удивлен, когда передо мной легли на стол две книги моих однокурсников: «Набируха» Юрия Пахомова (Носова) и «Полоса прибоя» Игоря Кравченко!
– Как они сюда попали? – удивился я.
– По инициативе замполита библиотека была создана за счет пациентов: каждый, кому не жаль, приносил какую-либо книгу из дома. Так и сформировался небольшой библиотечный фонд,- пояснила мне медсестра – добровольный библиотекарь.
За два дня нежданного отдыха я прочитал творения моих однокурсников. На фоне длительного отрыва от привычного круга товарищей, я почувствовал, что нашел не книги, а неожиданно встретил двух моих товарищей по учебе.
Получив в секретном отделении собранные мною и сотрудниками отдела материалы, я уединился в отведенной мне палате, и приступил к компоновке отчета. Форма и содержание его к этому времени уже определились, ибо я заранее обрабатывал крупные фрагменты по мере накопления материала. Отчет состоял из двух самостоятельных разделов: первый – оценка радиационной обстановки и комплекс практических мероприятий по обеспечению защиты при работе в опасных зонах и второй – оценка показателей состояния здоровья ликвидаторов, получивших однократные дозы облучения от 5 бэр и выше. Первый раздел представлялся в письменном виде. По второму необходимо было создать базу данных облученных. Краткий доклад предстояло сделать на ученом совете Центра.
Просмотрел раздел организации измерения и учета доз облучения в частях и соединениях, проводящих основные работы по дезактивации, и задумался. Выезжая в части, и изучая журналы учета доз облучения, я наткнулся на необычный «феномен однообразия». Бывали дни, когда 50-60 человек поголовно имели цифры от 1 до 2 бэр – ни больше, ни меньше. Это могло быть только в том случае, если заботливые отцы-командиры немедленно отстраняли военнослужащего от работы по достижении указанной дозы. Я знал, что таких отстранений не было, люди работали полный рабочий день. Когда я просил разъяснений у офицеров, ответственных за учет доз облучения, то всегда получал один и тот же простодушный ответ: приказано дневную дозу более 2 бэр в журнал не записывать. Фальсификация была налицо. Как представитель научного центра я не имел полномочий расследовать подобные нарушения. Однако, имея почти десятилетний опыт работы в составе группы инспекторов Главного штаба ВМФ на флотах и флотилиях, я без особого труда докопался до истины. Да и друзья из оперативной группы Начальника химических войск помогли. Мною был представлен соответствующий рапорт начальнику центра. Когда, спустя несколько дней я поинтересовался у генерала этим делом, то неожиданно получил неадекватный ответ:
– Я не обязан перед вами отчитываться!
Подоплека ответа мне тоже была ясна. Так в некорректной форме мне дали понять, чтобы я не занимался этим делом.
При разговоре присутствовал начальник политотдела. Он пригласил меня к себе и долго расспрашивал о создавшейся ситуации с организацией учета доз. В конце он сказал:
– Подайте подробный рапорт на мое имя. Я займусь этим делом.
Через неделю его досрочно отозвали на постоянное место службы. Перед отъездом у нас состоялась короткая беседа.
– Как вы думаете, чем закончилось мое обращение в политуправление?
– Наверное, ваш генерал ответил вам так же, как и мой.
– Можно сказать и так. Знаю, что вы включили эти факты в свой отчет и, несмотря на позицию начальства, отказались вычеркивать этот раздел. Я подготовил на вас отдельную характеристику и выслал в вашу часть. Вы можете гордиться своей работой в Чернобыле. Я хорошо знаю, где и как вы работали. Рад был знакомству с вами. Я подумал, что такого политработника вряд ли ждет блестящая карьера.
Среди специалистов НИИ Министерства Обороны были опытные программисты. Я попросил помощи в создании базы данных по облученным ликвидаторам. Специалисты подготовили двух офицеров нашего отдела, а меня попросили разработать структуру базы данных, которая бы отражала наиболее информативные данные по состоянию здоровья облученных. Дело было знакомое; мне приходилось заниматься подобными вещами, когда я работал над диссертацией.
Подготовленные сотрудники отдела формировали базу данных, используя один из терминалов стационарного компьютера 3-го энергоблока, который был нам предоставлен по моей просьбе. По плану научного исследования предстояло отобрать и внести в базу данных 500 случаев облучений. Ребята отдела с энтузиазмом взялись за дело и к концу командировки обработали 1000 случаев. Для детального анализа полученных данных кассета с материалами была засекречена и выслана в один из НИИ МО СССР.
Работа над разделом, включающем изменения радиационной обстановки на наиболее опасных участках, условия труда ликвидаторов, проблемы защиты и дозиметрии ионизирующих излучений, выводы и предложения, заняла около недели. В феврале 1987 года я распрощался с товарищами по ратному труду, пробыв в Чернобыле 2 месяца и 20 дней. Потом поезд, Ленинград, медслужба ЛенВМБ, сослуживцы. Процесс оформления документов на увольнение в части затянулся до мая 1987 года. В тылу ЛенВМБ на последнем совещании офицеров начальник тыла контр-адмирал Анохин зачитал мою характеристику из Чернобыля. Сделал паузу, указал на меня пальцем и прокомментировал в форме афоризма:
– Среди нас настоящие герои, а от вас, – он указал на офицеров,- по утрам несет перегаром.
Адмирал слыл непримиримым борцом с алкоголизмом. Меня он, видимо в силу недостатка информации, опрометчиво отнес к трезвенникам.
После этого офицеры тыла еще несколько дней до моего окончательного расчета преследовали меня:
– Игорь, пойдем, выпьем за Чернобыль!
Я особенно и не возражал.
Потом – военкомат, пенсионное удостоверение и начало новой жизни в роли военного пенсионера.
Спустя всего четыре года Чернобыль самым решительным образом оказал влияние на мою дальнейшую судьбу. И носителем этого влияния был тот самый заместитель начальника научного Центра МО СССР капитан первого ранга, с которым мы трудились в Чернобыле. В этот сумбурный период начала развития дикого капитализма и сумбурной демократии он занимал заметную должность в мэрии, которую возглавлял Анатолий Собчак. Но это уже повествование из другой жизни.
P.S. Спустя годы кто-то и почему-то в Министерстве Обороны, покопавшись в архивах извлек мои характеристики и в годовщину десятилетия катастрофы в Чернобыле был подписан Указ Президента о моем награждении орденом “Мужества”. Бывает и такое.
Игорь Лавров
