Эхо чаще всего звучит значительно громче породившего его голоса. Так произошло и с взрывами, которые случились ночью в конце апреля месяца 1986 года на Чернобыльской атомной электростанции.

Шумовой эффект развалившегося ядерного реактора не сильно побеспокоил спокойно спавших и некоторых бодрствовавших жителей небольшого украинского города Припять, раскинувшегося в нескольких километрах от этой атомной станции.

Вот что об этом вспоминают:

В.Михалюк, слесарь атомной станции: “Вечером 25 апреля 1986 года сын попросил меня рассказать ему перед сном сказку. Мы легли. Я начал рассказывать и не заметил, как уснул вместе с ребенком. А жили мы в Припяти в доме на девятом этаже, причем из окна кухни хорошо была видна атомная станция.

Жена еще не спала и ощутила какой-то толчок дома, вроде бы легкое землетрясение. Она подошла к окну на кухне и увидела над 4-м энергоблоком электростанции сначала черное облако, потом голубое свечение, потом белое облако, которое поднялось и закрыло луну.

Жена разбудила меня. Под окнами у нас проходил путепровод. И по нему одна за другой, с включенными фарами, аварийной сигнализацией мчались пожарные машины и автомобили скорой медицинской помощи. Но я не предположил, что произошло что-то серьезное. Успокоил жену и лег снова спать.”

Рассказывая о чернобыльской эпопее, прежде всего необходимо уточнить: где, на каком участке атомной электростанции и в какое время произошла авария.

Запомним! Это случилось на 4-м энергоблоке Чернобыльской атомной электростанции 26 апреля 1986 года, в 1 час 23 минуты 40 секунд по московскому времени. То есть глубокой ночью.

В этот момент произошел первый взрыв, который, вероятно, сдвинул со своего места верхние части реактора, привел к его разгерметизации, разрушил трубы высокого давления, разгрузочную сторону ядерного аппарата, подпиточный отсек.

Случившееся привело к тому, что находящиеся внутри герметического ядерного аппарата высокорадиоактивные материалы и конструкции, — а это ядерное топливо, блоки графита, регулирующие стержни, испарительные каналы и другие элементы — оказались выброшенными за пределы помещения и, падая вместе с железобетонными обломками кровельного покрытия, пробили легкую кровлю находящегося рядом машинного зала четвертого энергоблока станции, вызвали ее загорание, а также оказались рассеянными по территории атомной станции.

Людей и сегодня интересует вопрос: а не произошел ли на ЧАЭС ядерный взрыв? К счастью — нет!

Но что же тогда произошло? Отчего развалился реактор и разрушилось здание. На эти вопросы сегодня уже можно с достаточной точностью ответить. Не ядерный — произошли, а тепловые взрывы. По причинам, о которых будет сказано несколько позже, в реакторе началось интенсивное парообразование, произошло повышение температуры, что привело к разогреву ядерного топлива, разрушению оболочек, в которых оно находилось. Началось бурное вскипание находящейся в аппарате воды (теплоносителя), куда попали частицы разрушенного топлива. Возникли пароциркониевая и другие экзотермические химические реакции. В ректоре резко повысилось давление, под воздействием которого он разрушился.

В результате происшедших экзотермических реакций в аппарате образовалась содержащая водород и окись углерода смесь газов. И после разгерметизации реактора, при их смешении с кислородом воздуха это, вероятнее всего, привело к другому взрыву. О силе теплового взрыва внутри реактора говорит хотя бы тот факт, что в результате его воздействия была сдвинута и опрокинута крышка реактора, которая весит не одну тысячу тонн.

Так объяснили картину аварии одни ученые, другие находили другие причины. Но, конечно же, интересно узнать, как восприняли, ощутили аварию те люди, которые той страшной ночью трудились на Чернобыльской атомной электростанции, находились вблизи реактора.

Обратимся к их воспоминаниям, не деля их пока на правых и виноватых в происшедшей трагедии, представляя их по тем должностям, которые они занимали в то время.

А.Дятлов заместитель главного инженера по второй очереди ЧАЭС: Услышал первый удар. Он был сильный, но не такой, который прозвучал следом, через несколько секунд. Этот уже воспринимался или как один длинный удар или два, но следующие сразу друг за другом. И по силе тот, второй, оказался более ощутимым.

Первоначально подумалось, что произошло что-то с диаэраторами над щитом управления четвертым блоком. Тут с фальшпотолка посыпалась облицовочная плита. Посмотрел на показания приборов. Картина представилась плохой. Стало понятно, что произошла какая-то авария крайней степени сложности.

Я вышел в коридор, чтобы пройти в центральный реакторный зал. Но в коридоре пыль, дым. Пришлось вернуться, чтобы включить вентиляторы дымоудаления.

Приходило понятие, что реактор разрушен. Но как? Предположил: пар поднял крышку аппарата, но затем она опустилась на место.

Включив вентиляторы, направился в машинный (турбинный) зал. А там обстановка жуткая. В разных направлениях хлестали струи кипящей воды, парило. Полыхали вспышки коротких замыканий. Значительная часть машзала оказалась разрушенной. Упавшей плитой перекрытия перебило маслопровод, а масла в емкостях находилось около 100 тонн. Оно вытекало, могло загореться. Однако рядом находились работники турбинного цеха. Было принято решение направить вытекающее масло в систему аварийного слива.

Возвращаясь на пульт управления 4-го блока, в коридоре увидел людей, а среди них сильно обожженного оператора из центрального зала. Направив их к медикам, изменил маршрут и вышел на улицу, обошел энергоблок. Увидел разрушения зданий, огонь на кровле. Но у примыкающего к четвертому третьего энергоблока уже стояли пожарные машины. Увидел пожарника, спросил: “Кто старший?” Мне указали на лейтенанта Правика.

Далее пошел на пульт управления 3-м энергоблоком. Здесь мне доложили, что после первичного осмотра оснований для остановки реактора не видят.

Вновь вернулся на 4-й блок. Выяснилось: пропали два оператора. Стали искать Валерия Ходемчука. Но дверь его рабочего помещения, где расположены главные циркулярные насосы, заклинило. Попасть внутрь было невозможно. Стали громко кричать. Оператор не отзывался.

Б.Рогожкин, начальник смены Чернобыльской атомной электростанции: Вдруг раздался глухой удар, похожий на падение тяжелого предмета. В течение нескольких секунд мы с коллегами по центральному пульту управления станцией успели обменяться соображениями: что это произошло?

А приборы вдруг показали системную аварию, неустойчивую работу электрических генераторов. Замигал электросвет, отключились некоторые линии связи. Но через какое-то время генераторы “успокоились”. Я связался с диспетчером “Киевэнерго”, спросил: “Что там у вас?” Думал, что перебои идут из центра. Но диспетчер ответил: “Это у вас что-то, разбирайтесь”.

Зазвонил телефон. Работник военизированной охраны спрашивал: “Что произошло на станции?” Пришлось ответить,что еще надо разбираться. Следом звонит уже начальник охраны станции. Сообщил, что на 4-м энергоблоке пожар. Я сказал, чтобы он открывал ворота и вызывал пожарников. Получил ответ, что ворота открыты и пожарники уже прибыли.

Тут вижу, что включился сигнал, оповещающий об аварии на 4-м энергоблоке. Побежал туда. По пути встретилась группа ребят. Они были очень грязные, возбужденные. Ругались, и крепко.

Добежал до завала, образовавшегося после взрыва из обломков строительных конструкций, проник в машзал, где расположены турбогенераторы. Это помещение интересовало меня в первую очередь. Ведь там находились запасы водорода и машинного масла. Все ведь очень огнеопасно. Но люди здесь уже работали.

Далее, 3-й энергоблок. Спросил у старшего: знает ли он, что произошло на четвертом. Получил ответ: “Нет”. Но на всякий случай дежурный персонал уже принял таблетки для профилактики от воздействия радиоактивного йода.

Надел защитную каску, прошел на 4-й энергоблок. Встретил Дятлова. Он развел руками: “Не знаю, Боря, нажали кнопку аварийной защиты (АЗ-5), и секунд через 17 — взрыв!

Посмотрел на приборы, спросил начальника смены блока Александра Акимова: “Льете ли воду для охлаждения реактора?” Он ответил, что да, но не знает, куда она на самом деле льется. Потом я увидел работников, которые несли обожженного Володю Шашенка. Это было примерно в один час 45 минут ночи. Пострадавший выглядел очень грязным, находился в шоковом состоянии, но стонал.

Отдав Акимову и Дятлову приказ разобраться с обстановкой, я помог донести Шашенка до щита управления 3-м энергоблоком. Отсюда связался со станционной телефонисткой и сказал ей, чтобы объявила на АЭС аварию. Почувствовал, что телефонистка мнется, не знает, какую магнитофонную кассету ставить в аппарат для автоматического оповещения об аварии. Я ей сказал, чтобы ставила самую большую, какие бывают, аварию.

Затем позвонил в Москву, в диспетчерскую нашего производственного объединения “Союзатомэнерго” и сказал, что у нас самая серьезная авария. И сделал еще один звонок в “Киевэнерго”, но туда Доложил просто: “Произошла авария”.

Потом на меня вышел по телефону директор ЧАЭС Брюханов. Я рассказал ему, что знал. А часа в три ночи позвонил Дятлов и доложил, что 3-й блок требуется остановить.

Ю.Трегуб, начальник смены 4-го энергоблока ЧАЭС: “Я руководил предыдущей сменой и обратился к Акимову за разрешением остаться на энергоблоке, посмотреть за испытаниями, остановкой реактора, которые будут проводиться. Присоединились и другие ребята из моей смены… Сначала услышал характерный шум останавливающегося турбогенератора. А секунд через шесть раздался удар. Подумал, что “полетели” лопатки турбины. Потом еще удар. Я посмотрел на верхнее перекрытие. Мне показалось, что оно должно упасть. Отскочил к щиту безопасности. Приборы показывали страшную аварию. Выбежал на улицу, оказался между зданиями столовой “Ромашка” и гидробаллонного помещения. Оно оказалось разрушенным. Баллоны разбросаны по территории, как спички. А ночь стояла звездная, тихая. С крыши “Ромашки” светил прожектор. Но увидел еще какое-то сияние над 4-м энергоблоком.

Потом я встретил товарища. Он спросил: “Ты заметил сияние над 4-м блоком?” — “Да”, — ответил я ему. Это меня взволновало. Дятлов решил сам проверить наши наблюдения. Пришлось идти вместе с ним. Свечение над реактором продолжалось. Мои ноги заскользили по какой-то суспензии. Подумалось, что это может быть смесь реакторного топлива и графита. Сказал вслух: “Хиросима!”, а Дятлов, который был явно не в себе, ответил: “Такого и во сне не снилось”. Мне еще подумалось, что это самая страшная авария, никем даже не описанная.

Затем я хотел позвонить на квартиры друзей, сказать им правду. Посчитал, что так лучше. Но городская телефонная связь уже не работала.

Часов в пять утра я еле добрался до щита управления третьего энергоблока. Здесь уже собрались многие из свидетелей ночной трагедии. Всех рвало. И мы пошли на контрольно-пропускной пункт № 1. Навстречу попался пожарник. Его тоже сильно рвало.”

Л. Попова,дежурная телефонистка ЧАЭС: Той ночью я была дежурной телефонисткой по станции. Позвонил Рогожкин и сообщил: “Авария”. Я спросила: “Какая?” Он ответил: “Большая авария”. Но магнитофон сломался. И система автоматического оповещения о беде всех должностных лиц не работала. Пришлось обзванивать специалистов вручную.

Вот так выглядела авария в глазах тех, кто увидел ее первыми. Конечно, здесь далеко не полное, законченное ее полотно, а скорее отдельные живописные мазки, наброски будущей, ставшей страшной для людей картины. Но контуры ее тем не менее очерчены. Многие из тех первых свидетелей пострадали от радиации, были опалены огнем пожара и обварены кипящей водой из разорванных трубопроводов.

После взрывов, вызвавших разрушение четвертого реакторного цеха, не удалось обнаружить тело старшего оператора главных циркуляционных насосов реактора Валерия Ходемчука, рабочее место которого находилось в месте обвала. Мемориальная доска, определяющая адрес его захоронения, находится ныне на одной из стен четвертого энергоблока.

Еще один пострадавший во время аварии — Владимир Шатенок, наладчик предприятия “Атомэнергоналадка”, был в тяжелом состоянии доставлен в больницу города Припяти и там утром 26 апреля 1986 года скончался.

К этому времени уже госпитализировали 108 человек из числа тех, кто встретил беду, находясь в стенах атомной электростанции, на ее территории, тех, кто в первые минуты и часы пришел в опасную зону для ликвидации аварии.

Еще 24 человека пришлось госпитализировать в течение дня 26 апреля. Все они получили большие дозы облучения (более 100 бэр).

Вместе с тем, несмотря на взрыв, пожары, поражение людей, все три оставшиеся энергоблока Чернобыльской атомной станции не пострадали и продолжали работать. В строю действующих находились даже третий реактор и энергоблок в целом. А ведь он технически тесно связан, находился в одном здании с аварийным четвертым блоком.

И все-таки возникла такая ситуация, при которой работу Чернобыльской станции, выработку ею электроэнергии требовалось полностью прекратить. И 3-й энергоблок заглушили в 5 часов утра 26 апреля. 1-й и 2-й, соответственно, в 1 час 13 минут и 2 часа 13 минут 27 апреля 1986 года. Все аппараты затем подготовили к длительной стоянке в холодном состоянии, а оборудование станции перевели в положение холодного резерва. Но вернемся назад.

В 14 часов 25 апреля на блоке произошла пересменка оперативного персонала. Начальник смены И.Казачков сдал свои полномочия Ю.Трегубу, который со своим коллективом, собственно, и готовился к проведению испытаний и остановке реактора.

Приступив к работе вместе с Ю.Трегубом, начальник смены ЧАЭС Г.Дик на своем рабочем месте программы эксперимента не обнаружил. Она была лишь на щите управления 4-го энергоблока. Узнав об отключении САОР, зная, что делать это небезопасно, он пошел на 4-й энергоблок, увидел, что такое заложено в утвержденной программе испытаний. И отменить приказа главного инженера не посмел.

Ю.Трегуб же, принимая пост, обнаружил на рабочем месте начальника смены блока сразу три программы испытаний: на выбег, по виброиспытаниям и следующие за ними испытания по аварийному расхолаживанию блока воздухом.

Новая смена оперативного персонала продолжила более надежное выведение из эксплуатации системы САОР. И ждали, что вот-вот диспетчер из центра даст разрешение на остановку реактора. Запрашивали каждые два часа. Однако в ответ звучало: “Нет!”

В таком случае требовалось вновь включить аварийную систему охлаждения. Но на это необходимо часа четыре. Подумали и решили оставить все как есть.

Около 20 часов Ю.Трегуб, правда, позвонил А.Дятлову домой, спросил: “Что делать?” Тот ответил: “Ждать!” И без него никаких операций на блоке не начинать, вскоре после этого позвонил Н.Фомин. Интересовался, как дела с выбегом.

23 часа 10 мин. — получено, наконец, разрешение на остановку реактора. А.Дятлов, назначенный старшим за проведение испытаний и остановку реактора, еще не пришел.

24 часа 00 мин. — опять пересменка. Руководство энергоблоком теперь брал на себя начальник смены А.Акимов, старший инженер управления реактором — Л.Топтунов, а на место начальника смены всей ЧАЭС стал Борис Рогожкин. На его столе так и не появилось программы испытаний. Он справился о ней у А.Акимова по телефону. Реактор в это время работал на мощности 760 МВт (тепловых).

Затем подошел и А.Дятлов. Этому руководителю Б.Рогожкин доверял и потому был спокоен за 4-й энергоблок, не проявляя к тому, что и как делается, особого внимания. Вместе с тем именно там, под руководством А.Дятлова, назревали трагические события. Позже они будут восстановлены с точностью до секунд. Вот эта картина, хроника рождения крупнейшей в истории цивилизованного мира катастрофы в атомной энергетике.

При снижении мощности реактора (неизвестно, по чьей инициативе) до 200 МВт оператор Л.Топтунов не справился с управлением.

Надо пояснить, что поглощающими стержнями можно управлять всеми сразу или по частям, группами. В ряде режимов эксплуатации реактора возникает необходимость переключать или отключать управление локальными группами. При отключении одной из таких локальных систем, что предусмотрено регламентом эксплуатации атомного реактора на малой мощности, Л.Топтунов не смог достаточно быстро устранить появившийся разбаланс в системе регулирования (ее измерительной части). В результате этого мощность реактора упала до 0.

В таких случаях аппарат должен глушиться. Но персонал не посчитался с этим требованием. Начали (неизвестно, по чьей инициативе) подъем мощности.

В 1 час 00 мин. — уже 26 апреля — персоналу, наконец, удалось поднять мощность реактора и стабилизировать ее на уровне 200 МВт (тепловых) вместо 1000-700, заложенных в программе испытаний.

В 1 час 03 мин и 1 час 07 мин. — к работающим главным циркуляционным насосам.дополнительно подключают еще два, чтобы повысить надежность охлаждения активной зоны аппарата после испытаний.

Суммарный расход воды через реактор возрос до 60 тыс.куб. метров в час при норме 45 тысяч, что является грубым нарушением регламента эксплуатации. При таком режиме насосы могут сорвать подачу воды, возможно возникновение вибрации контура вследствие кавитации (вскипание воды с сильными гидроударами).

Началась подготовка к эксперименту.

1 час 20 мин. (примерно по математической модели) стержни автоматического регулирования вышли из активной зоны на верхние концевики, и оператор даже помогал этому с помощью ручного управления. Только так удавалось удержать мощность аппарата на уровне 200 МВт (тепловых). Но какой ценой? Ценой нарушения строжайшего запрета работать на реакторе без определенного запаса стержней — поглотителей нейтронов.

1 час 22 мин. 30 сек. — по данным распечатки программ быстрой оценки состояния реактивности, в активной зоне находилось всего шесть-восемь стержней. Эта величина примерно вдвое меньше предельно допустимой. И опять реактор требовалось заглушить.

1 час 23 мин. 04 сек. — оператор закрыл стопорно-регулирующие клапаны турбогенератора — 8. Подача пара на него прекратилась. Начался режим выбега. Но в момент отключения второго турбогенератора должна была сработать еще одна автоматическая защита и остановить реактор. Его нельзя эксплуатировать при отключении двух турбогенераторов. Однако персонал, зная это, заблаговременно блокировал защиту, чтобы, по-видимому, иметь возможность повторить испытания, если первая попытка не удастся.

В ситуации, возникшей в результате нерегламентированных действий персонала, реактор оказался (по расходу воды-теплоносителя) в таком состоянии, когда даже небольшое изменение мощности приводит к увеличению объемного паросодержания, во много раз большему чем при номинальной мощности. Рост объемного паросодержания вызвал появление положительной реактивности. Нейтроны ускорили свое движение.

1 час 23 мин. 40 сек. — начальник смены 4-го энергоблока, поняв опасность ситуации, дал команду старшему инженеру управления реактором нажать кнопку самой эффективной аварийной защиты (АЗ- 5), Стержни опускались, выдавливая вытеснителями, расположенными на концах, воду из каналов. И тут оператор увидел, что поглотители остановились. Тогда он обесточил муфты сервоприводов, чтобы стержни упали в активную зону под действием собственной тяжести. Но большинство поглотителей так и осталось в верхней половине активной зоны.

Суммарная положительная реактивность в активной зоне, в результате резкого снижения расхода охлажденной воды через реактор из-за ослабления работающих от систем выбега ГЦН, начала расти. Шел рост температуры. Через 3 секунды после нажатия кнопки мощность реактора превысила 530 МВт. Расход воды еще более снизился.

С ростом давления в реакторе захлопнулись клапаны ГЦН и полностью прекратилась подача воды через активную зону. Давление росло со скоростью 15 атмосфер в секунду.

Ввод стержней, как показали позже специальные исследования, в связи с особенностями их конструкции при создавшемся распределении поля нейтронов по высоте реактора, оказался неэффективным и более того, мог привести к появлению дополнительной положительной реактивности, то есть к неуправляемой цепной реакции.

Произошел взрыв!

Прямо скажем, описать все то, что происходило той ночью на 4-м энергоблоке ЧАЭС, достаточно сложно. Слишком много оказалось действующих лиц. Не просто показать и особенности устройства тех или иных технических систем, развитие физических процессов внутри реактора. И мы сочли, что наиболее точно и разностороннее представить картину происходившего до момента взрыва могут помочь записи сделанные нами в ходе судебного следствия непосредственно в зале, где происходил суд над виновниками аварии.

Прежде всего поясним. Той ночью на 4-м энергоблоке Чернобыльской атомной электростанции находилось значительно больше людей, чем предусматривало штатное расписание.

Кроме дежурных операторов здесь находились бригады исследователей из городов Горловки и Харькова (из них два человека получили смертельную дозу ионизирующего облучения). На ночные эксперименты остались и люди из предыдущей смены во главе с ее начальником Ю.Трегубом. Именно они еще днем готовились провести всю эту работу, но не пришлось. И им хотелось посмотреть, как все закончится. Кроме того, они видели здесь и одну из возможностей своей профессиональной учебы. А получилось так, что их всех опалил ядерный выброс, некоторых в смертельной дозе. Но разве могли они знать, что, идя на эту рабочую смену, они идут навстречу беде?

Как же это все происходило?

Обратимся к записям из зала суда. Последовательность изложения такая же, какой она была на самом деле.

Судья: — Кто утвердил Дятлова в качестве руководителя экспериментов?
Фомин: — Ответственным руководителем Дятлова утвердил я.
Судья: — Какова, на Ваш взгляд, основная причина аварии?
Фомин: — Избыток самоуверенности стремление уйти от формализованных требований. Хотя по всем показателям коллектив был квалифицированный. А Рогожкин считался одним из лучших работников. Показатели станции, действительно, были высокими. Но на собраниях часто отмечалось, что мы не должны зазнаваться.
Дятлов: — Недостатком считаю то, что с нами не было представителей некоторых цехов и отделов, которые должны были быть на останове реактора. Мы со своей стороны готовили персонал. Испытания попадали на смену Трегуба. Но и Акимов знал. Все другие знали в той части, которая их касалась. Скажу также, что никакой спешки в нашей работе не было. Никакого совмещения испытаний тоже не было. Есть, правда, показания, что во время выбега проводились и вибрационные измерения. Но сам замер вибрации никоим образом не мог влиять на турбину и на реактор. Когда мне Акимов доложил, что замеры вибрации окончены, я сказал, чтобы приступали к программе выбега. Требовалось возбудить генератор, отключить от энергосистемы и т.д. Здесь ко мне подошел заместитель начальника турбинного цеха и сказал, что представители Харьковского турбинного завода просят разрешения провести замер вибрации во время выбега. Я ему ответил, что мы на выбеге реактор глушим, а если потом пара хватит, то подайте его снова на турбину и проведите замеры. Я считал, что замеров вибрации было уже много.

Суд выслушивает показания свидетелей:
Метленко: — 25 апреля мы с утра были на ЧАЭС. Но после 12 часов нам сказали, что испытания переносятся до особого распоряжения. Нас отправили отдыхать. Попросили позвонить в 22 часа. И мы выехали со станции где-то в 15 часов. В 22 часа я позвонил на атомную. Сказали: – “Выезжай, в 00 часов будет останов”. В 23 часа мы вечерним вахтенным автобусом выехали на АЭС. А в 00 часов приступили к своей работе. Но в это время, как я понял, шли еще и вибрационные испытания. И они нам мешали, из-за них отключились нужные нам системы. Я, скажем, помечал в своей программе, что такой-то механизм включен, а его из-за вибрационщиков отключили. Но к 1 часу мы подготовительные пункты своей программы почти все закончили. Ждали опыта. Подчеркну, что совмещение испытаний — это не нормально. Тяжело было операторам. Потом вибрационщики потребовали, чтобы время выбега отдали им. В конце концов, выбег дали мне. Примерно в 1 час 05 мин. — 1 час 08 мин. Дятлов спрашивает: “Вы готовы?” Но у нас еще не выполнено несколько пунктов. Но вот все готово. Можно проводить опыт. Предварительно обговорили, кто будет стоять на ключе защиты у турбины и на кнопке МПА. В 1 час 10 мин. Дятлов стал торопить: “Почему вы не готовы?” А нам для того, чтобы разогреть осциллограф, требовалось еще пять-семь минут. Меня торопили, объяснили, что в таком режиме блок долго работать не может. И вот… “Внимание!” “Осциллограф!””Пуск!” — я дал эти команды. Процесс выбега начался. Я наблюдал за оборотами турбины, находясь на блочном щите за столом начальника смены цеха. И когда обороты турбины снизились до 2500 в минуту, Акимов, повернувшись в сторону пульта реактора, дал команду: “Глуши реактор!”. Сам Акимов стоял рядом с пультом управления турбины. Через несколько секунд раздался взрыв с грохотом… Отмечу, что Акимов подал команду “Глуши реактор” спокойным голосом.

Но те, кто с бледными лицами, с распахнутыми в недоумении глазами находились в помещении щита управления 4-м энергоблоком, еще не представляли, не ведали всей панорамы случившегося сотрясения и развала. Их сознание, наверное, не хуже электронно-вычислительной машины просчитывало возможные варианты причин и последствий услышанных ударов. В ту минуту на чашу взвешивания их предстоящего поведения, с одной стороны, был брошен страх, который повелевал бежать прочь из этого ада, но с, другой стороны, на этой чаше оказалось человеческое мужество, вспыхнувшая, как и все вокруг, ответственность за АЭС и людей, наконец, профессиональные обязанности. Последнее перевесило, стало главным в их поведении, буквально приказало, куда идти и что делать.

Первое, что крикнул А.Акимов: “Дизеля!” Это значит, что он позаботился об обеспечении надежным электропитанием всего оборудования энергоблока, старался не остановить главного — прокачку охлаждавшей воды через реактор. То было правильное решение — по имеющимся у оперативного персонала атомной станции теоретическим представлениям, но, как выяснилось позже, бесполезное на практике. Главные циркуляционные насосы уже бездействовали. Трубопроводы для подачи воды в аппарат оборваны. Система аварийного охлаждения реактора ранее самим же персоналом перекрыта напрочь. Впрочем, ее баллонная часть оказалась и разрушенной.

А.Дятлов быстро дает команду всем перейти на резервный пульт управления энергоблоком, то есть переместиться в другое помещение. Но тут же команду отменяет. Приказывает А.Акимову включить насосы охлаждения реактора. Посылает работников открыть задвижки системы принудительной циркуляции. Они эту работу частично выполнили. Все сделать не смогли из-за разрушений помещений.

А.Дятлов двигался быстро. А.Акимов выполнял его распоряжения. Но у него имелась одна важная обязанность — включить систему оповещения об аварии.

Когда Б.Рогожкин пришел на 4-й энергоблок, то застал А.Акимова в крайне подавленном состоянии. Он сидел с опущенной головой. Пояснения за него давал А.Дятлов . И лишь после вопроса Б.Рогожкина, подается ли в реактор вода, он поднял голову, ответил: “Да, подается”. Но потом он начал действовать активно.

Главным для них тогда являлась вода и вода. То есть любым способом, по любым возможным каналам подавать ее в реактор, чтобы в нем не расплавилось топливо, могло привести к крайне тяжелым последствиям. Увы, они еще не знали, в каком положении находятся аппарат и водоподающие коммуникации.

Другая задача — отключить электрические сети, которые искрили, могли привести к пожарам от источников электротока. Еще требовалось обезопасить такие горящие и взрывоопасные источники, как маслопроводы и емкости для машинного масла, системы хранения и подачи водорода. Все это было рассредоточено по разным помещениям, куда А.Дятлов и А.Акимов срочно направляли людей. Вместе с тем от А.Дятлова последовала и другая команда — всем лишним людям, которые не связаны по своей работе со станцией, покинуть помещение и АЭС.

Требовалась помощь. Он увидел двух операторов химического цеха, прикрывших уже лица “лепестками” (легкими респираторами из специальной ткани). Но ребята помогать не стали. Это был, видимо, единственный случай, когда кто-то уходил от беды в сторону. Большинство все-таки шло в самое радиационное пекло, буквально ныряло в обжигавшие облака пара. Ведь даже С.Дегтяренко, с сильно ошпаренным лицом кричал, что надо спасать В.Ходемчука. И обожженный, почти в бессознательном состоянии В.Шашенок, когда его выносили из помещения, бредил, стонал, но совершенно четко улавливалось, что он просил спасать еще кого-то, кто остался на своем рабочем месте.

А.Ю. Трегуб все крутил неподатливые задвижки. Вспотел. Силы быстро уходили. Он ведь еще не понимал, в чем дело. Думал, будто все от усталости.

Достаточно быстро удалось установить, кто из работников, дежуривших в ночную смену, не подал о себе знать после взрывов. Их начали искать. В первую очередь, В.Ходемчука. Удалось найти всех. Но его нет.

Обстановка складывалась тревожной. Где-то подавал световой сигнал о своем критическом состоянии разрушенный реактор, а в других помещениях стояла кромешная темнота. Вода начала заливать нижние помещения. Но люди что-то открывали, перекрывали, отсоединяли. Приведем лишь несколько характеристик их дел. Назовем фамилии тех, кто до конца выполнил свой служебный и гражданский долг, а позже умер в результате острой лучевой болезни.

А.Кургуз, оператор. Увидел, что зал, где находились люди, стал заполняться паром, вошел в обжигающее облако и закрыл тяжелую герметическую дверь. Получая смертельную дозу радиационного облучения, он все-таки защитил коллег от тепловых ожогов и радиационного поражения. Потом А.Кургуз вывел людей из темноты верхних этажей на улицу. Но сам потерял сознание.

З.Бражник, машинист турбины. Обвалившееся перекрытие разорвало маслопроводы. Разлитое масло могло загореться… Ликвидируя этот источник пожара, он и получил смертельную дозу облучения.

К.Перчук, старший машинист турбин. Среди дел, которые он успел сделать той ночью, было отсечение одного из насосов, чтобы прекратить утечку из диаэраторов радиоактивной воды.

В.Перевозчиков, начальник смены реакторного цеха. Взял на себя руководство ликвидацией аварии на самых трудных участках.

А.Баранов, машинист турбогенератора. Он сумел перевести охлаждение турбогенераторов 3-го и 4-го энергоблоков с водорода на азот, что предотвратило возможный взрыв и пожар в машинном зале.

В.Лопатюк, дежурный электромонтер. Помогал перекрыть подачу в энергоблок взрывоопасного водорода.

А.Лелеченко, начальник электроцеха. Вначале определял и отключал поврежденное оборудование. В ходе работ обнаружил разорвавшийся трубопровод, что могло привести к пожару и взрыву на электролизной установке. В темноте, на ощупь пробрался между разрушенными строительными конструкциями и сумел перекрыть магистральный трубопровод подачи водорода. Боролся с пожарами, чтобы они не перекинулись на 3-й энергоблок.

А.Ситников, заместитель главного инженера первой очереди ЧАЭС (награжден посмертно орденом Ленина). За поврежденный реактор он не отвечал, но прибыл на станцию одним из первых, обследовал помещения, примыкающие к разрушенному реактору и составил оперативную карту разрушений. Вторично пошел в радиационно опасную зону, чтобы обеспечить работоспособность сохранившихся систем и оборудования.

Это лишь несколько схематичных портретов героев той страшной ночи из числа эксплуатационников Чернобыльской АЭС. Восемь из 30, отдавших жизнь. Они умирали в специализированной Московской клинике (кроме них надо отметить В.Ходемчука и В.Шашенка, первый из которых погиб на самой станции, а второй в больнице г. Припяти утром 26 апреля). И важно знать, с какими мыслями они уходили от нас. Последнее, что, например, сказал своей жене Эльвире, А.Ситников, было: “Наши жертвы не напрасны. То, что сделали наши ребята после аварии спасло Украину, это точно. А может быть, и половину Европы еще спасли”.

Слова эти не назовешь предсмертной бравадой. С таким настроением спасали они свою атомную станцию, с тем и погибали потом в страшных мучениях на больничных койках. А.Акимов и Л.Топтунов тоже не оставили своих постов, пока их не сменили, пока они могли стоять на ногах. Но есть при этом и один серьезный вывод. Жертв могло быть меньше, и не только со смертельным исходом, но и с лучевыми заболеваниями, которыми сегодня страдают многие из участников ликвидации аварии на ЧАЭС. И об этом мы должны рассказать подробнее в расчете на то, что трагический урок будет усвоен теми, кто имеет дело с источниками ионизирующего излучения, эксплуатирует атомные станции и иные ядерные объекты.

Мы уже говорили, что начальник смены АЭС Б.Рогожкин не сумел в волнении объяснить ночной дежурной на телефонной станции, какую магнитофонную кассету зарядить в устройство для автоматического оповещения по домашним телефонам членов аварийной бригады, куда входили наиболее знающие и ответственные работники АЭС. Телефонистка тоже растерялась, стала звонить кому придется, но только не директору и главному инженеру электростанции.

Однако около двух часов ночи на квартире В.Брюханова телефонный звонок все-таки раздался. Начальник химического цеха докладывал, что на АЭС беда. А дежурный по гаражу уже послал к директорскому дому автобус, оборудованный радиостанцией.

Виктор Петрович быстро вскочил в машину, связался с дежурной телефонисткой и приказал ей сделать оповещение всем службам о происшествии, объявить общую готовность к соответствующим аварийной обстановке действиям. Здесь надо пояснить: директор атомной станции одновременно является и руководителем гражданской обороны на вверенном ему объекте. В СССР это специальная служба, которая имела свою организацию, материальную базу и главное — расписание действий на случай возникновения опасности массового поражения людей от радиационных, химических и иных источников.

В.Брюханов должен был оперативно войти именно в эту свою обязанность — руководителя гражданской обороны на атомной станции.

Автобус мчался навстречу белостенным корпусам АЭС. И тут В.Брюханов с удивлением увидел, что крыши 4-го энергоблока не существует, зато там, на верху, ясно виделись очаги пожаров.

Машина подъехала к привычному входу в помещение административно-бытового корпуса. Директор быстро вошел в вестибюль, затем поднялся по лестнице и вошел в свой кабинет.

Примерно в 1 час 55 мин на квартиру начальника штаба гражданской обороны ЧАЭС С.Воробьева позвонила дежурная телефонистка, как это и положено по установленным правилам. Она попросила срочно прибыть на станцию. В отличие от директора, Серафим Степанович попытался выяснить, что же конкретно произошло. Ему ответили лаконично: “Очень серьезное”. Следом прозвучал еще один телефонный звонок, и один из начальников отделов атомной электростанции подтвердил серьезность положения.

С.Воробьев — человек военный. В свое время он окончил военную Академию химической защиты. И если В.Брюханов возглавлял гражданскую оборону атомной станции в порядке совмещения со своей основной должностью, то Воробьев являлся его первым заместителем по этим вопросам, начальником штаба гражданской обороны и занимался только этим делом. То есть был сотрудником, который готовился именно к таким возможным, опасным для жизни и здоровья людей событиям. У него имелось свое хозяйство: бомбоубежища, специальное защитное оборудование, приборы для радиационных измерений, спецодежда, программы спасения людей. Имелись в подчинении и работники.

Получив сигнал тревоги, он моментально оделся, выскочил на улицу и побежал к гаражу, где стоял его личный легковой автомобиль. Минут через пять он уже сидел за рулем, ехал к АЭС.

Но тут на дороге перед ним появилась знакомая фигура. Это ловил попутный транспорт секретарь партийного комитета атомной станции С.Паршин. Вместе с ним был и один из заместителей директора станции. Их подняли с постелей также телефонные звонки.

Где-то в 2 час. 15 мин. они уже были в кабинете В.Брюханова. Здесь же находился и секретарь Припятского городского комитета партии С.Веселовский. Они вместе направились к подземному убежищу. В.Брюханов дал команду: “Раскрывай”. С.Воробьев быстро сбегал к начальнику военизированной охраны АЭС, расписался в журнале о том, что открывается убежище, вернулся и отпер замок.

С.Воробьева удивила одна фраза, сказанная В.Брюхановым: “Начинаем учение”. Какое же здесь “учение”, когда налицо настоящая радиационная авария? Но директору Почему-то захотелось объявить случившееся таким вот игровым понятием.

В убежище находились столы, на них телефонные аппараты. Был здесь и дозиметрический прибор. Воробьев привел его в действие. Радиационный фон оказался значительно повышенным, около 30 миллирентген в час. Серафим Степанович сообщил это директору. Тот приказал включить фильтрующую вентиляцию. А сам начал звонить в различные службы станции, выяснять обстановку. Главное для него было — подача воды в реактор.

С.Воробьев, уже видевший обвалившуюся крышу энергоблока, сделавший измерения и в помещении убежища, и около входа в здание дирекции, где фон составлял 150 миллирентген в час, понял, что аварию надо характеризовать как общую, то есть захватившую всю территорию атомной станции. И он взял на себя инициативу, сообщил в Киев дежурному по штабу гражданской обороны Киевской области о случившемся. Несколько раз он произнес в телефонную трубку: “У нас общая авария… общая, авария…”.

Потом С.Воробьев взял средства индивидуальной защиты: “лепестки”, противогаз. Захватил дозиметрический прибор “ДП-5”, способный фиксировать радиоактивность до 200 рентген в час, и с двумя своими работниками, опять же на личной машине, поехал проводить измерение радиационной обстановки на площадке АЭС и в городе.

В.Брюханов давал команды собирать специалистов и выводить в убежище не нужных на территории станции людей. Сделал звонки в Киев, доложил о случившемся заместителю министра, а затем и Министру энергетики и электрификации Украины. Потом позвонил в Москву, в свою высшую руководящую инстанцию — Всесоюзное производственное объединение “Союзатомэнерго” Министерства энергетики и электрификации СССР. Но еще раньше туда звонил Б.Рогожкин. Москва была в курсе дела. Но требовала уточнения масштабов аварии.

Здесь надо сказать, что обязанность организовать быструю дозиметрическую разведку возлагалась на начальника дежурной смены атомной станции Б.Рогожкина. В его распоряжении находились специалисты из отдела охраны труда и техники безопасности. Той ночью старшим у них был А.Самойленко. Но какие приборы оказались на их вооружении? Они по своим техническим данным были неспособны определить реальные цифры опасности.

Когда первый дозиметрист появился на 4-м энергоблоке, стал проводить замеры, то стрелка прибора постоянно уходила до предела вправо. Это значило: прибор показывает пять рентген в час, и что-то больше. Вот и все, на что были рассчитаны дозиметры данного типа. А что же на самом деле? Чтобы это выяснить, требовались другие, более мощные устройства. Но именно их и не оказалось на вооружении дозиметристов. На станции они, конечно, имелись, но были в закрытой на ключ кладовке, где-то на рабочих местах персонала. А на руках у тех, кто обязан был срочно поставить диагноз опасности этой радиационной аварии, они отсутствовали.

При таких слабых приборах люди просто не предполагали, что, выполняя противоаварийные работы, перемещаясь по разным помещениям энергоблока, они попадали в радиационные поля, излучавшие сотни рентгенов в час. И высокие уровни, оказывается, были не только в помещениях, но и как на территории, самой станции, так и вне ее.

А.Самойленко, правда, доложил В.Брюханову по телефону о том, что уровни радиации высокие. Директор выслушал его информацию, но никак это не прокомментировал. Молча положил телефонную трубку. А дозиметристов той ночью на станции оказалось всего трое. Их требовали на разные участки. Кое-где они успели вывесить плакаты с надписью: “Ходить нельзя”. Но на многих местах, где находились работники станции, разведка вообще не производилась. Персоналу же, который по приказу покидал тот же 4-й энергоблок, они даже помешали быстро эвакуироваться. Задерживали на территории и не пускали дальше, объясняя это тем, что надо обследовать, насколько безопасно двигаться дальше по территории. И группы работников до двух часов стояли в ожидании дальнейшей команды дозиметристов, вместо того чтобы быстрее укрыться в убежище.

Многих из тех, кто встретил аварию на своем рабочем месте, надо было срочно менять, выводить из опасной зоны. Но их оставляли при исполнении обязанностей.

Стрелок военизированной охраны ЧАЭС Мария Потапенко несла службу на посту в 150 метрах от 4-го энергоблока. Она почувствовала, как под ногами у нее затряслась земля, увидела огонь. И срочно доложила по телефону о случившемся начальнику караула. Тот связался с Б.Рогожкиным, который ответил, чтобы не поднимали паники. Тогда начальник караула приказал стрелку продолжать нести службу и повысить бдительность. Где-то в 3 часа 30 мин. Марии стало плохо, ее начало тошнить, потом рвать. Пришел начальник караула, дал ей какие-то таблетки и распорядился нести службу дальше. Сменили ее лишь в 8 часов 10 мин. И тут же отправили в больницу. Она выжила, а вот две ее подруги — стрелки военизированной охраны — лежат на Митинском кладбище в Москве.

Люди, самоотверженно спасавшие АЭС, героически предупреждая разрастание масштабов аварии до даже трудно предсказуемых последствий, покрывались темным ядерным загаром, они быстро слабели, их тошнило, кружилась голова, ломило глаза, кто-то впадал в состояние нервной истерики, а директор станции, сидя в подземном бункере, докладывал по телефону в разные инстанции о том, что обстановка терпимая.

До сих пор трудно понять, как соглашался В.Брюханов с тем, что рядом с ним нет главного инженера ЧАЭС Н.Фомина. Последний находился дома, в г. Припяти, а телефонный звонок в его квартире раздался лишь в 4 часа утра. Как было не встревожиться отсутствием заместителя главного инженера, куратора отдела ядерной безопасности станции М.Лютова? Ведь под его началом находились лаборатории, где можно было сделать анализ воды, воздуха, почвы, определить, насколько они загрязнены радиоактивностью. Но ему позвонили лишь в 4 часа 30 мин. И то звонок прервался. И ему самому пришлось звонить на АЭС, выяснять, не случилось ли там чего-то непредвиденного.

Подчиненные начальника взорванного реакторного цеха Александра Коваленко получали мощные дозы облучения, а он в неведении о беде спал. И прибыл на место действий только между 5-ю и 6-ю утра. В.Брюханов тогда выразил неудовольствие по поводу такого опоздания. Но у Коваленко нашлось объяснение. Оказывается, его квартирный телефон не работал. Об аварии он узнал только тогда, когда за ним приехала машина со станции.

А вот как, например, узнал об аварии очень серьезный специалист своего дела — заместитель начальника ядернофизической лаборатории станции Николай Карпан. Часов в семь утра 26 апреля им домой позвонила сестра жены из Чернобыля, сообщила, что соседка ночью слышала один или два взрыва со стороны атомной станции. Не произошло ли там чего-либо?

Можно только констатировать, что мозговой центр ЧАЭС концентрировал информацию с явным опозданием. И все-таки, как действовали те, кто прибыл на атомную станцию вскоре после взрывов, начиная с директора? Неужели они не в состоянии были разобраться в том, что произошло, насколько все это опасно? Прямо скажем, возможности такие были.

Мы уже говорили, самый сильный прибор для измерения уровней радиации находился в руках начальника штаба гражданской обороны станции С.Воробьева. И он в сопровождении двух своих сотрудников, на личной машине отправился производить замеры. Какие же данные он привез назад в убежище?

На территории около столовой “Электроника” прибор показал свое крайне возможное измерение — 200 рентген в час. А сколько еще, рентген там за пределами возможностей дозиметра? Оставалось только догадываться.

Напуганный С.Воробьев срочно вернулся в убежище. Доложил директору результат своего измерения. Но В.Брюханов не взволновался. Он спросил только: а где работники отдела охраны труда и техники безопасности Коробейников и Каплун? Таким образом руководитель гражданской обороны дал понять С.Воробьеву, что его доклад не имеет значения, пока это не подтвердят названные директором специалисты самой станции.

С.Воробьев пошел к телефонистке, связался с начальником штаба гражданской обороны Киевской области Юрием Корнюшиным, доложил о замерах дозы излучения в 200 рентген в час. Ему не поверили. Сказали, что за такую страшную информацию можно и головой поплатиться. Приказали сделать измерения повторно. А примерно в 4 час. 30 мин. С. Воробьев увидел руководителя дозиметрической службы АЭС Б.Коробейникова. Тот уже сделал какую-то свою проверку. И его доклад директору констатировал: уровни радиации около 15 миллирентген в час, источники повышенного фона — короткоживущие радиоэлементы и легкие радиоактивные газы. Считай, что скоро они распадутся, беда минует. Это было серьезное обвинение С.Воробьеву в паникерстве. И он вновь поехал вместе со своим работником, Василием Соловьем, инженером штаба гражданской обороны ЧАЭС. И вновь высокие уровни радиации. У здания административно-бытового корпуса 2-5 рентген в час, далее, ближе к взорванному реактору, — 20 рентген в час. Вернулись. Но ближе к 6 часам взяли еще один прибор и опять в разведку. Свежий дозиметр подтвердил: около столовой “Электроника” свыше 200 рентген. Прибор опять зашкалило на пределе его возможностей.

По дороге в город Припять, в том месте, где несли службу две женщины, стрелки военизированной охраны, они намерили 100 рентген в час. А недалеко стоял работник милиции, который не пропускал в район АЭС лишний автотранспорт. С.Воробьев сказал им, чтобы срочно уходили, и они пешком пошли в сторону Чернобыля. И ничего не оставалось ему, как вновь выйти на связь с начальником штаба гражданской обороны области Ю.Корнюшиным. Итак, 6 часов. Очередной звонок в Киев, в областной штаб гражданской обороны. С.Воробьев просил к телефону начальника штаба Ю.Корнюшина. Но его в городе уже не было. Уехал за его пределы. Серафим Степанович даже оживился. Наверняка, руководитель отбыл к ним на помощь в Припять. Оказалось, нет. Совсем в другую сторону.

С.Воробьев стал диктовать дежурному по Киевскому штабу уровни радиации. Но сообщение принималось явно не профессионалом, который просил разъяснить, чем отличается рентген от миллирентген на. “Да некогда мне объяснять, — возмутился С.Воробьев, — пишите”. Еще его интересовало: когда же в Припяти появится специальный Мобильный отряд гражданской обороны, о прибытии которого он просил? В ответ сообщили, что отряд собран. Но не по просьбе ЧАЭС, а уже по приказу из штаба Гражданской обороны СССР. Значит, Москва уже начала решительно действовать.

В.Я. Возняк, руководитель оперативной правительственной комиссии СССР по ликвидации последствий аварии на ЧАЭС, кандидат экономических наук.

С.Н. Троицкий, пресс-секретарь государственного комитета РСФСР по ликвидации последствий аварии на ЧАЭС.